– Куда тебя отправить, Джон? – спросил он.
– Хочу, Сэм, попасть в благословенные Елизаветинские времена. До всех наших революций. Если ты прав, поживу на природе, в своё удовольствие. Может, и Шекспира встречу.
…Поскольку на нём не было никакой одежды, его тащили за волосы, а для ускорения ещё и поддавали по ягодицам палками.
– За что?! – кричал он разбитым ртом, сплёвывая кровь в пыль дороги. – Я ни в чём не виноват!
– Видали? – издевательски квакал кто-то из экзекуторов. – Не виноват!
Его подтащили к человеку в грязной судейской мантии, накинутой на грязную блузу, сидящего на траве возле высоченного дерева. Дерево – Боже праведный! – было увешано трупами, как новогодняя ёлка – праздничными игрушками!
– Ваша честь, схватили бродягу! – доложил ему один из негодяев. – Шляется голый, оскорбляя общество, это раз! Дома не имеет, это два. Работы у него нет. И он говорит, что ни в чём не виноват!
– Я помощник премьер-министра! – визжал Джон Макинтош. – Я знаком с королём! Я уважаемый, образованный человек!
Негодяи, избившие его и притащившие к этому ужасному дереву, громко хохотали. Судья в грязной мантии участливо улыбался.
– Слова, уважаемый, одни слова, – мягко попенял он Джону. – Если бы ты был помощником премьер- министра, то на тебе была бы хотя бы мантия, а если бы ты был образованным, то знал бы, что у нас не король, а королева. Но закон милостив. Закон разрешает тебе назвать имена свидетелей, которые подтвердят, что у тебя есть дом и работа. Назови их, тебе от этого будет польза.
– Я не могу никого назвать! Я издалека! Я здесь никого не знаю!
– Итак, ты при этих добрых людях признался, что ты бродяга. Запишем это в протокол. Назови своё имя, чтобы писец оформил протокол как положено.
– Меня зовут Джон Макинтош.
Хохот грянул с новой силой.
– Джон Макинтош! – надрывались в толпе. – Джон, иди сюда!
– Джонни, где ты? – крикнул судья.
Из-за дерева, вытирая руки о фартук, появился дюжий парень с длинными волосами и с откинутым на спину колпаком палача.
– Вы меня звали, ваша честь? – пробурчал он, одновременно пытаясь что-то проглотить.
– Джонни, – сказал ему судья. – Этот человек утверждает, что он Джон Макинтош.
– Он врёт, ваша честь, – ответил парень. – Джон Макинтош – это я. И на сто миль в округе нет больше ни одного Джона Макинтоша.
– Прекрасно. Что мы имеем? М-м-м… – И судья сделал знак писцу. – Оскорбление общественной нравственности. Бродяжничество. Присвоение полномочий. Лжесвидетельство. Думаю, этого достаточно. Приговариваю тебя, назвавшийся Джоном Макинтошем, к смертной казни через повешение.
– Но это беззаконие!
– Э, нет. По закону. Закон принят парламентом и утверждён королевой, а поскольку она у нас глава Церкви, то и Господом одобрено. А незнание закона не освобождает бродягу от виселицы. Говоришь, образованный? Тогда ты обязан знать хотя бы это. Ты или твои родственники можете обжаловать приговор в течение недели после приведения в исполнение.
– Подождите! Подождите! Ваша честь! – Джона сшибли с ног, но он полз к судье, протягивая руку, а тот брезгливо её отпихивал. – Ваша честь, вы великий человек, великодушный и мудрый, но я тоже юрист. Подумайте сами. Здесь два Джона Макинтоша! Разве можно приводить приговор в исполнение при таких обстоятельствах? Кого вы приговорили к виселице? Ведь это же circulus vitiosus; по вашему приговору, может, надо повесить не меня, а его!..
Толпа угрожающе загудела. Судья, доставший из корзины квадратную бутылку, в которой содержимого было ещё дюйма на четыре, и приготовившийся было отхлебнуть из неё, замер с широко раскрытым ртом.
– Нет, нет, господа! – срывающимся голосом крикнул Джон толпе. – Я вовсе не желаю смерти этому чудесному, доброму человеку. Он мне так нравится, и его зовут как меня. Я говорю только, что ни его, ни меня нельзя вешать до разрешения проблемы.
– Ха! – возмутился судья. – Какие проблемы?! Я приговорил не Джона Макинтоша, а тебя, бродягу,
Кто-то пихнул Джона к дереву; слёзы брызнули из его глаз.
– К праотцам! – взвизгнул он. – Но ведь вы и есть мои праотцы! Вот этот прекрасный юноша – он наверняка мой прапрадед! Ваша честь! Мы нашли бы с вами тему для разговора. Давайте… Я так много хотел бы…
Теперь хохотали уже все, включая судью, и только палач молчал, сосредоточенно снимая верёвку с какого-то несвежего покойника.
– Иди, иди, – смеясь, отмахнулся судья от цепляющегося за его мантию Джона Макинтоша, приговорённого. Тот перевёл безумные глаза на Джона Макинтоша, палача, и, увидев, что тот делает, пролепетал:
– Верёвочка… Разве можно вешать меня на чьей-то чужой верёвочке?
Палач взревел:
– Тебе что, не нравится наша верёвка?! – И крикнул судье: – Ваша честь! Ему не нравится верёвка! Разрешите отдубасить его как следует?
– Разрешаю, но сначала повесь, – отозвался судья, вытирая выступившие от смеха слёзы.
– Ишь ты, верёвка ему не нравится, – орал палач, натягивая свой колпак на голову. – Прекрасная верёвка из русской пеньки! Да из таких верёвок сделан такелаж всего английского флота!.. Где ты там? Иди сюда!
Но Джон не мог уже никуда ни идти, ни даже ползти. Пришлось добровольцам поднять его и подтащить.
– Не задерживай сам себя, встань на пенёк, – велел палач. – Встать, я сказал! Петлю поправь на шейке. Так, научился, жаль, больше не пригодится. Прощай, внучек.
И Джон Макинтош повесил Джона Макинтоша.
– Что? Не удалось? – воскликнул премьер-министр.
Джон помотал головой и сел.
– Снимите с меня провода, – глухо выговорил он.
– Джон, что случилось? – вопросил Сэм. – Не прошло и минуты! Мы едва успели положить тебя на кушетку.
Джон, хрустя пальцами, прошёлся по залу, выпил стакан воды. Опять лёг, полежал, встал, посмотрел на часы.
– Ваше превосходительство, – сказал он премьер-министру, – полночь. Поедемте по домам. Завтра много дел; я привезу к вам, сэр, министра финансов. В восемь часов утра.
Сёла Николино и Плосково-Рождествено, 26–28 июня 1934 года
Первым удивительную новость принёс в Николино приехавший на велосипеде сынок начальника Плосковской почтовой станции, два раза в неделю привозивший проф. Жилинскому газеты. Поначалу, правда, мало кто что понял: по его словам, в монастыре за алтарём нашли
Было утро вторника. Игорь Викентьевич занимался со студентами в церкви, и поскольку здесь, в Николине, пить ему было не с кем (как это Стас себе понимал), по утрам он пребывал в прекрасном расположении духа.
– Какую-какую книгу? – рассмеялся он. – Африканскую? Ёрническую? Сборник неприличных анекдотов из жизни кенийских негров, что ли?..
Мальчишка обиделся.
– Да, да, вот вы смеётесь, а это правда! Правда! Все знают! – прокричал он, вскочил в седло и умчался
