ресурсов позволит России достичь самых больших целей. Великих целей, достойных великого народа».
– Ой, ой! Собирают тракторы из привезённых запчастей, а выращенный с этими тракторами урожай увозят за границу, и продают там, и деньги оставляют там же. Мы живём ради их благополучия, ты понимаешь или нет? Ты хотя бы знаешь, что средняя продолжительность жизни крестьянина в полтора раза ниже, чем богатея?
– Ну, не всё сразу.
– Ты же среди нас живёшь. Неужели не видишь, как обеднели люди?
– Мотоциклы имеют!
– Дядя Митяй, что ли? Ой, ой! Трофейная железяка, она уже и не ездит. А главное, как они боятся! Ни с кем поговорить нельзя. Они от меня шарахаются все.
– Но ты не можешь отрицать, что есть достижения. Экономика растёт, а инфляции нет. Пенсии, правда, получают не все, но они повышаются. Вот написано: в два раза больше патефонов, телефонизация. Дома строят с лифтами. Уже несколько радиостанций! А ты бы знала, в каких условиях жили на Руси в семнадцатом столетии, например.
– Можно подумать, в Англии триста лет назад слушали патефоны и ездили в лифтах. А мы, сохранив нашу страну и не отдавшись англичанам, конечно, остались бы без радиостанций. Смешно!
Стас никак не ожидал, что его сладкая Мотя окажется таким страстным полемистом. Зная, что она была осуждена за политику, он никогда не интересовался подробностями. Похоже, зря; с другой стороны, он ведь был всего лишь художником. Стас отлично понимал, что его политические познания весьма поверхностны. Он вспомнил, как однажды отчим ругался, размахивая газетой «Большевик» – там, кажется, пропагандировались те же воззрения, которые сейчас высказывала Матрёна. Но в её доме вообще не было газет. Может, в тюрьме нахваталась вредных идей?
– Ты, дорогая, повторяешь глупости эсдеков-большевиков, – сказал он, чувствуя себя неуверенно и больше всего желая, чтобы этот их ненужный спор закончился поскорее.
– А ты-то какой умный, – ответила она в сердцах. – Эти ренегаты, большевики твои, живут на деньги немцев и шведов, им только мировую революцию подавай. Они даже не понимают, что такая революция нужна немцам, чтобы сковырнуть Англию и самим владеть миром. Россия гибнет, русское крестьянство страдает, а им наплевать.
– А Савинков? – спросил он. – Борис Викторович всю жизнь радел за народ, за крестьянство. Страдал от царизма, был министром в семнадцатом году, в Сентябре открыто спорил с Лавром Георгиевичем, и потом всё же принял платформу Деникина.
– Проклятый мерзавец. Не только он, все эсеры страдали от царизма. А теперь он сажает их в тюрьмы. Золотого человека, Веру Фигнер, члена исполкома нашей партии, держит в тюрьме уже десять лет! «Демократия»! А знаешь, за что посадили меня? Я участвовала в Рыбинске в митинге против увеличения продналога. И всё, и три года лагерей! По сравнению с царизмом твой Савинков – это те же штаны, только наизнанку, говном наружу. Он вроде Столыпина, но хуже, в нём чести нет.
– А Верховный? – спросил Стас, холодея.
– Деникин-то? Этот путаник вообще не соображает, куда ведёт страну. Надо же было придумать: запретил деятельность всех политических партий на «переходный период»! Ну и куда он нас «переводит», не спрашивая мнения людей? В итоге на всю Россию только и достижений, что кучка воров строит себе виллы в Испании, а самые наглые строят в Англии.
– В тебе говорит зависть к удачливым бизнесменам.
– В чём же их удача? В том, что оказались близко к руке власти и сумели её вовремя лизнуть? А настоящих промышленников, из староверов, лишили всего на основе закона о свободе совести. Какое издевательство! Ты что, не знаешь, как регистрируют передачу собственности, как выдают лицензии, что вообще творят Савинков и его министр юстиции, «верная рука», до блеска вылизанная прохиндеями?
– Министр юстиции – мой отчим, – сказал Стас.
Утро выдалось хмурым. В окна стучал редкий дождик; в горнице было сумеречно. Стас проснулся, ещё когда Матрёна была в доме, но лежал затаив дыхание и не вставал, дожидаясь её ухода на ферму. Повздорили они крупно – ему неприятно было вспоминать её оскорбления, он был обижен и за себя, и за отчима.
А когда наконец выбрался из дому, чтобы идти в монастырь, оказалось, работать сегодня не придётся, и завтра тоже, а надо собирать всю группу и ехать в Москву.
– С ума все посходили, – жаловался ему водитель автобуса «Лейланд», специально присланного за ними директором училища. – Ни сна, ни роздыха. Позавчера вёз группу из Тулы, вчера из Суздаля, а в ночь уже за вами. А поди вас тут собери!
Действительно, однокурсники Стаса, разделившись, уже отбыли из Николина, пусть и недалеко, но в разные стороны. Пришлось трястись по грунтовым дорогам; собрали всех только к двенадцати часам и не медля поехали в Москву.
– Вот усну по дороге, будут вам всем кранты, – бурчал шофёр.
Девицы, встретившись после недельной разлуки, устроили много шума; парни на заднем сиденье, похоже, играли в карты. Профессор подсел к Стасу и выспрашивал о ходе реставрационных работ в Рождествене. Маргарита Петровна пыталась выяснить у водителя, с чем связан спешный отъезд.
Общий сбор назначили, как объяснил шофёр, для приёма «вшивого английского министра». Встреча завтра утром на Белорусском вокзале; учащимся надлежит быть на Тверской в одиннадцать ноль-ноль, между столбами 27 и 28. Это возле Триумфальной площади. Там выдадут флажки и воздушные шарики.
– Может, премьер-министра встречают? – попытался уточнить проф. Жилинский. – Или министра иностранных дел?
– Да нет, – скривился шофёр и сплюнул за окно кабины. – Какой-то мелкий министришко. Не помню. Но этим, – он потыкал пальцем вверх, – встретить его хочется красиво, а все приличные люди отдыхают на морях. В Москве, кроме подлых, никого не осталось. А их, господин профессор, вдоль дороги с флагами ставить опасно; если не бомбу, то какой-нибудь фрукт, вроде помидора, обязательно кинут в английскую морду. Вот и свозят студентов. Меня ещё вздрючили, что за вами еду за последними, а не раньше. А вы же самые дальние!
– Знала бы, не поехала бы! – воскликнула доцент Кованевич.
– Как можно, – возразил профессор. – Если власть просит, почему и не съездить?
– Да вы не переживайте, дамочка, через два-три дня я вас обратно отвезу, – успокаивал водитель. – Зато дома побываете, с семьёй повидаетесь, отдохнёте… Плохо ли?
Стас всю дорогу думал об аргументах Матрёны. В чём-то она, конечно, была права. Нельзя так доверчиво относиться к газетным текстам. Он же не мальчик, видывал виды. Просто оторвался немного от этой реальности. Надо будет в ней разобраться.
В Москву въехали по Ярославскому шоссе, а там уже Сретенка недалече, а вот и Лубянка. Стасу, можно сказать, повезло; был второй час ночи, и он уже дома, а тем, кто жил в Замоскворечье или на Болвановке, ещё колесить и колесить. Шофёр весь изругался, но деваться ему было некуда, пришлось развозить всех.
Мама открыла ему дверь весёлая и раскрасневшаяся. Оказывается, ввечеру приехал отчим, и они ещё не уснули. А вот и он: добродушный, лысоватый, с седыми, красиво подстриженными усиками, в милом уютном халате. Обнимались, говорили все разом, смеялись… «Господи, – думал Стас, – я не видел их целую жизнь. А мама-то совсем молодая, да, она родилась в 1899-м, ей всего тридцать пять! Столько было мне, когда я сверзился из-под купола Рождественского собора… Отчим старше её на шестнадцать лет… ну да не мне судить». Стас припомнил историю трагической гибели прежней жены отчима, Капитолины, во время жестокой войны с националистами на Кавказе…
– Мама, Анджей Януарьевич, я так рад вас видеть, – говорил он.
– А почему так рано? – вопрошала мама.
– Как рано?! Два часа ночи!
– Нет, перестань, ты же понял. Я ждала тебя через месяц.
– Нас привезли приветствовать какого-то англичанина.
– Ага! – вскричал отчим. – Ты приехал встречать мистера Кокса? Я вас познакомлю. Мы с ним завтра заседаем в Кремле; ведь это он ко мне едет.
