набитый стружками. Из стружек вынули нечто, завёрнутое в бумагу. Когда развернули бумагу, обнаружился шикарный, красного дерева футляр с обитыми медью углами. И уже когда отстегнули медные застёжки и открыли футляр, на свет явился сам подарок: портрет «Незнакомка» великого Эдуарда Гроха, Мюнхен.
Марина завизжала от восторга.
Понятно, что кое-кто – из тех, кому положено всё знать, – заранее готовился к этому визиту. От русской делегации выкатили целую тележку с прекрасно упакованными картинами, а когда развернули, там оказалась серия «Мюнхен-1919» баталиста Юстина Котова! На этот раз завизжала… ну не завизжала, а издала некие тонкие звуки, мадам Саваж. Немножко потискав Марину от радости, она огляделась – нет ли журналистов? – и прошептала:
– Муж будет счастлив. Разгромленный немецкий город! Вы знаете, дорогая, после войны он очень «любит» немцев. Я уверена, он повесит эти картины в приёмной…
Стас подошёл к Котову, приобнял его за плечи, спросил улыбаясь:
– Ну что, нормировщик, скоро на завод?
– Не-ет! – проблеял тот. – Больше никаких заводов! Мне теперь денег хватит до конца жизни, и правнукам останется. Вы знаете, сколько заплатило мне правительство России? Столько же, сколько правительство Франции за картину Гроха! Правда, за всю серию… Но меня ведь даже поставить нельзя рядом с этим великаном!
– Неужели? – И Стас расхохотался.
Ранним утром, пройдя по коридору в нос судна, Стас вышел на открытый воздух. Прямо по курсу в низком утреннем тумане сиял столб солнечного света: начинаясь в глубинах моря, он поднимался ввысь, а в стороны, на стыке воздушной и водной сред, били влево и вправо, вверх и вниз яркие лучи, создавая тот знаменитый шестиконечный крест, что поразил когда-то воображение великого Константина. Или то была увеличенная до немыслимых размеров звезда, указавшая волхвам путь ко Христу?..
На Стаса налетела ледяная струя ветра, не иначе – заблудившаяся, ночная; налетела, взъерошила волосы, примяла рубашку, забралась в ворот и рукава. Он стоял, потрясённый открывшейся ему красотой. О, память! – только не восход тогда был, а закат: солнце кипело между морем и тучами, а Мими была его гидом: «Вы же художник, почему вас не радует природа?» – «Природа меня радует; вы, например, лучшее её произведение».
Он счастливо засмеялся.
Неслышно подошёл полковник Лихачёв:
– Чему радуемся, Станислав Фёдорович?
– Думаю, вдруг она будет встречать? Они наверняка помирятся. Не зря же Марина везёт портрет…
– Вы о чём?
– Да вот, Мими вспомнил. Представляете, дойдём до Петрограда, а она там. – И он опять засмеялся.
Полковник молча смотрел на него.
– Как же так! – сказал он наконец, разводя руками. – Почему вам-то не сообщили? От Марины скрыли, это понятно, а вам?.. Ведь Мими утопилась, прыгнула с борта ночью, где-то здесь, на подходе к Питеру. И десяти дней нет. Пока остановили лайнер, пока маневрировали, уже не нашли. Телеграфировали мне потом…
Он поёжился под неожиданно тяжёлым взглядом Стаса и, возможно, желая подбодрить его, добавил:
– Вы, Станислав Фёдорович, для женщин человек прямо-таки роковой… Простите… Зябко что-то, пойду я.
Солнечный крест разваливался на части: отдельно небо, отдельно море. Стас погружался в память, всё глубже и глубже, с каждым разом труднее всплывая на поверхность, будто опоры под ним одна за другой подламывались и падали. «Я любил их, а теперь?.. Алёнушка скончалась в монастыре, Кису, певунью- полонянку, спалили во время чумы, Матрёна в тюрьме, Марта умерла в мучениях… Мими вот утонула… Нежная, добрая… умная Мими…»
«Во мне столько любви, что мне не жить»…
Он раскинул руки, ожидая, что та холодная струя ночного ветра хоть немного остудит его грусть.
Но её уже не было…
Дорога Москва – Борок, 9 сентября 1934 года
Сентябрь был аномально тёплым: будто лето решило повториться. Кое-где по второму разу цвели плодоносные деревья; малина и земляника дали второй урожай. Лягушки квакали будто в мае; птицы призывно пели – хотя некоторые, повинуясь своему внутреннему календарю, тронулись уже на юг, подальше от зимней бескормицы.
Стас пересекал среднерусские пейзажи на мощном своём «звере», мотоцикле BMW-R11. Он ехал в Борок, к Николаю Александровичу Морозову.
В Москву вся их делегация вернулась 31 августа. Для него возвращение порождало проблему: что ему теперь делать? Производственная практика закончилась, и в училище с 1 сентября начинались занятия, на которые, как он сам это понимал, ходить ему теперь совершенно незачем. Он хотел бы заняться изучением истории, например, в МГУ, но вступительные экзамены уже прошли, а если б и не так, нужен аттестат о среднем образовании… А сдавать на аттестат экстерном рано. Может, идти вольнослушателем?.. Да, пожалуй…
Но предварительно решил он встретиться с Морозовым. Понятно, что корифей всех наук просто так его не примет, надо заручиться рекомендациями. Поговорил с мамой, позвонил отчиму в Петроград; тот нашёл бывшего сотрудника лаборатории, коей руководил Морозов; сотрудник отбил в Борок телеграмму с просьбой принять юного С.Ф. Гроховецкого для консультации; наконец, пришёл ответ: «Согласен». На всё про всё ушла неделя.
И вот – едет, всё-таки едет! Хотя события последних дней прямо вели к тому, что застрянет он в Москве…
Денёк отоспавшись после возвращения и обдумав перспективы дальнейшей
И опять, как в прошлый раз, его планы поломал полковник Лихачёв. Стас в квартиру зашёл на минутку, переодеться и взять канистру с маслом; но только успел вытащить из шкапа кожаный костюм, высокие ботинки и краги, как зазвонил телефон:
– Станислав Фёдорович? Умоляю, приезжайте немедленно. Нет, лучше я вышлю машину, спускайтесь вниз. Нет, я сам за вами приеду…
– Что случилось-то, Виталий Иванович?
– Марина узнала про Мими, у неё депрессия. Думаю, вы сможете…
– Выезжайте, жду.
Въехав в Мышкин, Стас подумал, что свалял дурака: надо было от Углича плыть на барже, а не переправляться на левый берег. Мало что здешние жители, как в каменном веке, передвигаются исключительно по реке, из-за чего сухопутные дороги ужасны, так ещё и Мышкин оказался дыра дырой. Нет не только рыночной площади, но и хоть какой харчевни, а он с утра не ел.
Всё, что здесь было приметного, так это пустая, полуразвалившаяся пристань и очень красивый, но обшарпанный кафедральный собор. Здесь он и остановился: дело было к вечеру, народ тянулся в собор на службу. Выключил двигатель, слез, с натугой задрал мотоцикл на сошки и чуть было не подумал, что оглох, – такая была вокруг тишина. Но причина тишины была не в его ушах, измученных многочасовым рёвом «зверя», а в том, что все, кто только ни был на площади – не так уж много и людей-то, – застыли на месте, уставившись на него.
Народ был вопиюще бедный даже с виду: ни на ком нет новой вещи; пусть не рванина, а всё же выцветшее от многочисленных стирок старьё. «Пожалуй, один мой английский ботинок стоит больше, чем одежда и обувь на всех присутствующих», – сообразил Стас. Вдоль улицы видны были три лошадки и два
