Страна Тюрягия

акцию политической борьбы, – как сказали бы теперь, занимался пиаром, который, как все мы знаем, не чуждается лжи. Так, он заявил: «Когда Сталин умер, в лагерях находилось до 10 млн. человек». В действительности на 1 января 1953 года, до крупной амнистии, в лагерях содержалось 2 468 543 заключённых, о чём первый секретарь ЦК прекрасно знал!

Самое ужасное, что излишняя жестокость тюремного заключения, ставшая совершенно ненужной в новых условиях, не была устранена ни при Хрущёве, ни позже. Сверхвысокие сроки лишения свободы в условиях, когда не требовалось уже такого количества принудительного труда, как в годы индустриализации, только вредили делу. Не оставалось средств как раз на то, чтобы действительно перевоспитывать тех, кого можно перевоспитать, и обеспечить надёжную изоляцию тех, кого перевоспитать невозможно – «принципиальных воров», в том числе, изолировав их от молодых осуждённых.

Новые вожди, маршируя во главе страны в никуда, вообще не задумывались об этом. В итоге Россия пришла туда, куда пришла: лучше не стало ни при «демократизации», ни при «развитой демократии». Мы приводили уже пример: в начале XXI века юная девушка получила 2,5 года лишения свободы за «хищение» (с голоду, вызванного демократизацией и либеральными реформами) 37 кустов картофеля.

Численность лиц, содержащихся под стражей (то есть подозреваемых, обвиняемых, подсудимых и отбывающих наказание лишением свободы), в России в 1999 году сравнялась с численностью всех этих категорий лиц всего СССР на конец 1980-х годов, да ещё с учётом тех, кто находился в лечебно-трудовых профилакториях. А ведь Россия – всего лишь часть бывшего СССР!

Лишь в результате летней амнистии 2000 года мы, наконец, уступили США первенство по количеству заключённых на «душу населения»: по данным Минюста, в России на март 2002 года в местах лишения свободы находилось 972 тыс. человек. В 2003-м были внесены некоторые изменения в УК, и численность зэков снизилась ещё ненамного, однако важно, что эти меры принимались из соображений уменьшения расходов госбюджета, не более того. Ни о каком перевоспитании, ни о какой пенитенциарии – покаяния, в строгом значении этого слова по-прежнему нет и речи!

В судебно-следственную орбиту в качестве подозреваемого, обвиняемого, подсудимого, осуждённого, за последние сорок лет – после ужасного Сталина! – было вовлечено до 35—40% всего ныне живущего взрослого населения страны, и без видимой для страны и народа пользы. «В России… каждый третий взрослый мужчина поражён клеймом судимости сам, либо через своих близких родственников», – это пишет проф. А. Зубков, один из авторов нового УИК, идеолог современной российской уголовно-исполнительной системы.

Связь народа с тюрьмой стала для России нормой. Тем более занормирована сама жизнь в зоне.

Павел Константинович И. (Ивановская обл., Южский р-он, п. Талица, учр. ОК 3/8):

«Как и раньше, так и теперь, мне не к кому обратиться не только за материальной помощью, но даже с письмом – в надежде получить на него ответ. Не к кому, так как у меня не только нет родных братьев и сестер, но даже отца с матерью. А может, они были? Не знаю, так как помнить о своём существовании я начал в казённом приюте детей-сирот. В возрасте подростка я завидовал щенкам собак, которых заботливо оберегала и ласкала мать. Думаю, что будет излишним описывать даже самые значительные эпизоды раннего детства, юности и сознательной зрелости, тем более сейчас, когда отовсюду слышатся только стоны и рыдания обездоленных. Излишним, ибо в прожитой полосе ничего примечательного нет. Кроме как один казённый дом менял на другой и в возрасте Иисуса Христа я отбывал наказание на особом режиме, где и заболел туберкулёзом.

Раньше, то есть в коммунистическом прошлом, нам, отверженным сиротам, не помнящим своих родителей, жилось немного легче в этой долине слез и горя человеческого, так как была возможность зарабатывать значительно больше на необходимые продукты питания и одежонку на освобождение. Как бы там ни было, но так остро, как на сей день, не ощущали нищету и голод. С приходом к беспредельной власти вам и присниться не могут те ужасы нашего существования. Не могут, ибо холод, голод, унижения и данный беспредел – ежедневные спутники нашего существования. Помогите, чем можете, на освобождение одеждой…»

Вернёмся же, читатель, из сурового прошлого в суровое настоящее.

Можно ли в России жить по норме?

Разумеется, нормы в зоне нужны; они существуют в тюрьмах всех государств мира. И тут мы натыкаемся на такой парадокс, что всем парадоксам парадокс. Дело в том, что нигде в мире нет такого противоречия между нормой и практикой её выполнения, как в российской зоне. Здесь норма – будто такая специально придуманная вещь, которую следует обойти, не выполнить именно тем людям, для которых она разработана. Ушлый прапорщик или ещё более ушлый зэк так и считают: норма существует для того, чтобы её нарушать.

Там, где много народа, это очень легко: недодать мяса в котёл или заменить его костями; умыкнуть десяток-другой наволочек или табуреток (а потом под видом экономного использования имущества изготавливать новые из отходов или из списанного барахла); спихнуть налево или захапать на дачу фондовый материал; записать выполненную кем-то работу на того, кто не работал; изменить техпроцесс в угоду, мать его, объёму; подчистить наряд… Всё это считается нормальным и чуть ли не поощряется.

Воровство на зоне стало нормой, хотя само по себе воровство есть нарушение закона, нормы. При недостатке материальных благ нарушение нормы становится нормальным мировоззрением простого человека, тем более в российской зоне. Впрочем, в стране, где всё разворовывается на уровне недр, госзаказов, федерального бюджета и прочего народного достояния, это можно счесть за мелочь.

Итак, норма в зоне. Начинается она с Уголовно-исполнительного кодекса (УИК), где в общей форме оговорены основные нормы и правила содержания в исправительных учреждениях. Проф. А. Зубков, руководитель авторского коллектива по разработке нового (1997 года) Кодекса и автор комментария к нему, признаёт, что старый, действовавший с 1970 года Исправительно-трудовой кодекс безнадёжно устарел, ибо не отражал он принципов законности, гуманизма, демократизма и равенства осуждённых перед законом.

В новую редакцию кодекса эти принципы, спасибо проф. Зубкову, вошли; в нём принцип гуманизма, сообщает нам проф., воплощён «много полнее». То есть он и раньше был, но такой, знаете, неполный; то ли был неполный принцип, то ли неполный гуманизм. А теперь стал «полнее». Нормативная база в сфере исполнения уголовных наказаний «приведена к мировым стандартам», – пишет проф., – а из норм, регулирующих исполнение наказаний, «изъята излишняя тюремная атрибутика» – чего бы, казалось, ещё пожелать? – а, вот: «закреплено требование соблюдения гарантий защиты заключённых от пыток, насилия и унижающего достоинство обращения».

Что ж, нормативная база действительно постепенно приближается к мировым стандартам[15], от этого просто никуда не денешься. Но вот практика! Практика наказаний, в том числе и в первую очередь в виде лишения свободы, вряд ли приблизится к мировым стандартам даже в ближайшие сто – сто пятьдесят лет.

И об «изъятии тюремной атрибутики» тоже можно поспорить. Всё совсем наоборот: решётки укрепляются, карцеры строятся ударными темпами, как будто их мало было; в каждом региональном управлении созданы отряды специального назначения; нары надстраиваются до трёх-четырёх этажей; мыло выдают только хозяйственное (по 200 граммов в месяц, если вообще выдают); одежда и обувка – только единого образца; усовершенствован нагрудный и нарукавный знак осуждённого, типизирован распорядок дня (даже установлен Законом «непрерывный сон» в течение 8 часов) и прочая, и прочая, и прочая.

Хитры же эти законодатели!

Вот ещё пример: предложили ввести новый изощрённый вид наказания, арест (ст. 54 УК и ст. 68—72 УИК), означающий кратковременное, до шести месяцев, лишение личной свободы и содержание в условиях строгой изоляции.

Соблюсти на практике арест оказалось совершенно невозможно.

Этот вид наказания в отдельных странах применялся достаточно эффективно, – особенно в бывшей ГДР. Он весьма понравился некоторым нашим учёным-теоретикам, предложившим его в качестве «альтернативы» реальному лишению свободы ещё во второй половине 1980-х годов. В таком варианте борьбы с преступностью понятие «преступление» разделялось на два подвида: «собственно преступление» и «уголовный проступок»; за совершение последнего и должна была наступать ответственность в виде