все общество. Конечно, история не терпит сослагательного наклонения, и все же… как знать, появись такая служба не в XXI веке, а лет на сто-двести раньше — быть может, удалось бы избежать многих бед. Если бы Ленин, Гитлер, Сталин и Мао Цзэ Дун регулярно читали ваш «Бюллетень», возможно, им не пришли бы в голову те злодеяния, которые нам теперь приходится изучать в курсе истории мрачного XX века. Тоталитарные режимы — и фашистский, и коммунистический — исходили из постулата, что человек решительно плох и его надо насильственно улучшить. А ваша служба не словами, но самой деятельностью доказывает, что человек все-таки хорош сам по себе. И это хорошее в нем надо просто уметь увидеть. Я уверен, что у Ольги Федоровны было много такого хорошего. Но искать это в ее околонаучных штудиях — пустое дело.
Карев одним глотком допил подостывший чай и поднялся.
— Спасибо за добрые слова и за консультацию.
— Очень рад был познакомиться и оказаться полезным, — с готовностью отозвался Аркадий Петрович.
Поставив чашку на поднос, Павел взял со стола кипу распечаток и попрощался с профессором.
Выходя, поморщился — чай отдавал горечью.
— Тебе черный, зеленый, красный?
— Красный, — ответил Павел жене и добавил: — Зелёным сегодня меня уже поили.
— Свидетели? — осведомилась высокая брюнетка, поднимая чайник.
— Нет. Консультировался со специалистом. Снова пришлось посетить научное заведение. Вот странное дело: снаружи их здания вроде как разнообразны, а внутри везде одно и то же. Что-то неуловимо общее…
— Ученый дух! — рассмеялась Инна, ставя перед мужем огромную чашку каркаде.
— Да уж… Скажи, а ты бы назвала современного человека — хорошим?
— Тебя, что ли?
— Не только. Собирательный образ. Я серьезно.
Инна задумалась, глядя на струйку пара, вьющуюся над кружкой, а потом улыбнулась:
— Я бы назвала его удовлетворительным. Удовлетворительно с минусом. А что?
— Мне кажется, нынешний человек хорош не сам по себе, а вопреки себе. Пара добрых дел на семьдесят лет жизни, которые нам удается откопать в процессе дознания, — не такой уж большой повод для тотального оптимизма.
— Тотального я что-то не замечала, — сказала Инна. — Людям просто нравится читать ваш «Бюллетень». Повышает настроение. Считается делом хорошего вкуса. Да и вообще интересно… Ваши имиджмейкеры стараются на славу. Ну ладно, поболтали, и хорош. Пора заняться делом.
Карев поднялся из-за стола и послушно проследовал за женой в соседнюю комнату. Здесь он сел на стул возле окна, а она встала у мольберта и взяла кисть.
— На меня не смотри. Вон, лучше… на вазу!
— Но ты намного интереснее. — Павел поиграл бровями.
— Еще насмотришься. А сейчас нужно, чтобы твой взгляд был устремлен за рамки картины, а не на зрителя. И руки сложи на груди.
Карев подчинился, скрестил руки и послушно уставился на пузатую хрустальную вазу — ветерана многих натюрмортов. К пятой годовщине совместной жизни талантливая, но пока малоуспешная художница наконец решилась написать портрет супруга. Глядя на вазу, Павел мысленно возвращался к событиям рабочего дня. Вспомнилась Феклина с видеозаписи завещания — спокойный голос, упрямый взгляд, замкнутое, почти бесстрастное выражение лица… Кажется, за ее спиной, на камине, стояла похожая ваза…
Нет, не была эта женщина ни прекрасной женой, ни идеальной матерью, ни фонтаном альтруизма. Семейная жизнь окончилась ранним разводом, сына Ольга Федоровна воспитывала одна, причем в довольно авторитарной манере. Вырос он слабохарактерным, затюканным парнем, который чуть позже покорно перешел в руки не менее властной, чем мать, супруги. Разумеется, невестка и свекровь друг с другом не сошлись — и Феклина осталась одна. Павел помнил допрошенного неделю назад Сергея — болезненно тощего молодого мужчину с тусклым взглядом и страдальчески изогнутыми губами. Такой точно не найдет преемника идеям матери. Хотя толстуха-жена заставлять будет — ведь на кону квартира в центре, а у них — двое детей.
Дело жизни Феклиной останется незавершенным. Потому что, как оказалось, ее материалы — псевдонаучный бред. Адекватно донести его до общества — невозможно. А значит, чопорный сухарь Иваненко позаботится о том, чтобы наследство никогда не досталось Сергею.
Карев задумался, каково это — когда дело всей твоей жизни оканчивается пшиком? И каково это вообще — подчинить всю жизнь какому-то определенному делу, идее? Какой-то необычной жертвенностью и обстоятельностью веет от самой установки…
— Инна, скажи, у тебя есть то, что ты могла бы назвать делом своей жизни?
— Конечно, — откликнулась красавица, склонившись над холстом. — Рисовать мужа.
— А если серьезно?
— Если серьезно, — то еще кормить и обстирывать его.
— Что ж, буду иметь в виду.
Сидя у окна, скрестив на груди руки и глубокомысленно пялясь на пузатую вазу, Карев понял, что ему все-таки стоит самому изучить материалы Ольги Федоровны.
Даже в очень активном режиме на освоение ушло несколько дней. Стоя в ванной и начищая щеткой зубы, Карев слушал, как в правом ухе бесстрастный голос программы рассказывает о бомбардировках Киева, пролетая в «прыгуне» над городом, читал с экранчика «планшета» про оборону Сталинграда, вернувшись с работы домой, ковырялся правой рукой в тарелке с рисом, а левой перелистывал распечатку, вникая в перипетии Курской битвы…
Древние сражения, гибель тысяч и миллионов людей, великие города, лежащие в руинах, концлагеря, чудовищные преступления, удивительные примеры героизма, сотни беспристрастных источников…
Все статьи прочесть не удалось — начальник требовал внятных результатов по делу Феклиной. Но и того, что Карев успел освоить, было достаточно, чтобы поколебать однозначные суждения профессора Радужного. Назрела необходимость повторной консультации, причем на этот раз с таким специалистом, который не побрезгует ознакомиться с материалами, доводами и аргументами Ольги Федоровны.
В цитатах у нее особенно часто мелькало несколько фамилий ученых, из которых, как подсказала справочная, в Москве проживал только один: Алексей Иванович Лапшин.
Кабинет профессора Лапшина располагался в том же Институте истории, но в другом крыле и по размерам был существенно скромнее, чем у Радужного. Алексей Иванович оказался сурового вида старцем, почти лысым, но с роскошной седой бородой и скептическим прищуром блекло-зеленых глаз.
— Ах, Оленька… — проговорил он, листая распечатки. — Ну, это я читал, ранняя вещица. Ее тогда еще публиковали… Ага… А вот это она мне сама приносила. Обсуждали с ней. Ага, подправила… И на меня ссылается… Да… А вот здесь что-то новенькое… Так, понял. Материалы к учебнику. Ясно. А что, собственно, требуется от меня? — старик посмотрел на следователя.
— Я бы хотел понять, насколько взгляды Ольги Федоровны соответствуют или не соответствуют истине.
— Вот как! Истина. Хм… Сильное слово. Скажите прежде, а насколько официальна наша с вами беседа?
— Совершенно неофициальна. Я просто хочу уяснить вопрос для себя.
— Ага… Что ж… раз так, то могу ответить прямо сейчас. Большинство Олиных статей я знаю… Не считая некоторых частностей, в целом она права.
Карев даже вздрогнул:
