— Викентий Петрович, вызывали?
— Да, Павлик, — ответил шеф, однако привычного «проходи, садись» не последовало, вместо этого начальник сам поднялся из-за массивного стола и сказал: — Пойдем-ка прогуляемся.
Викентий Петрович крайне редко покидал свой кабинет вместе с подчиненными — Павел испытал такое лишь однажды, когда шеф отвел его на засекреченный «минусовой» этаж. Недобрые предчувствия охватили Карева, когда он шел по коридору за упитанным коротышкой-начальником.
Они остановились у лифта, подождали, втиснулись в кабинку, поехали вниз. На первом этаже двери не раскрылись. Викентий Петрович нащупал на запястье браслет, надавил, и кабинка продолжила спуск. Предчувствия не обманули.
«Минусовой» этаж.
Как и в прошлый раз, тут было пусто и тихо. А ещё, кажется, пахло пылью. В коридоре гулко раздавались их шаги. Теперь шеф остановился у другой двери, начал набирать код. Пару секунд спустя дверь плавно отъехала, открывая взгляду комнату с высокими стеллажами по стенам.
— Заходи, — позвал начальник, ступая внутрь.
Едва Павел вошел, дверь бесшумно закрылась за ним.
— Видишь ли, Павлик, с отчетом твоим загвоздка. — Викентий Петрович внимательно разглядывал корешки папок, теснившихся на полках стеллажей. — Задача нашей службы — искать и показывать то лучшее, что реально есть в современниках. Но при этом — не залезая на чужое поле, понимаешь? То есть устраивать всякие революции в науке или общественных представлениях — не надо. О, вот и оно!
Начальник вытащил одну из папок и показал Кареву серую обложку:
— Девятнадцать лет назад я был простым следователем, как и ты. Мне попалось дело одного обрусевшего китайца — Григория Шу. Он всю жизнь бережно хранил дневник своего прадеда, который в XXI веке воевал в составе китайского контингента на индо-пакистанской границе. Дневник с довольно непривычной стороны показывал тот конфликт. Мне это показалось интересным и ярким фактом. Однако старик Егоров, возглавлявший тогда наш отдел, объяснил, что такое не пройдет. Поскольку не соответствует официальной концепции истории. Понимаешь, эти стереотипы всякие, они ведь не с потолка берутся. Дневник моего китайца обелял интервенцию коммунистической державы. Материалы твоей училки воспевают далекое коммунистическое прошлое нашей страны. А это, скажу тебе прямо, совсем не то, что требуется нашему демократическому обществу в условиях идеологического противостояния с Азиатским блоком. Так что, мой тебе совет, — поищи у нее в биографии что-нибудь менее политизированное. Ну, там, тонущего котенка спасла или из хулигана-двоечника достойного человека воспитала…
Начальник вздохнул и продолжил:
— Ты, конечно, можешь на мой совет наплевать и послать отчет в том виде, в котором подал его мне сегодня утром. Помню твой демарш по делу Харчевского. Собственно, я девятнадцать лет назад тоже так поступил. Только знай, что опубликован он никогда не будет. Его распечатают и поставят сюда.
Викентий Петрович втиснул папку с делом Шу обратно на полку и повернулся к следователю.
— Спорить со мной не надо. Я знаю, что ты прав. Ты хорошо поработал. Но, увы, далеко не всё в нашей власти. Есть вещи, которые подчиняются нам, а есть вещи, которым подчиняемся мы. Этого не изменить. Видишь, не одни мы с тобой пытались. — Начальник показал на ряды папок у себя за спиной.
Карев ничего не ответил. Возвращался он в крайне подавленном состоянии духа. Только в лифте, несущемся вверх, решился заговорить:
— Викентий Петрович, можно вопрос?
— Конечно.
— Правильно ли я понимаю, что теперь на месте Егорова — вы?
— Да.
— И что именно вы решаете, отправить отчет в «Бюллетень» или в ту комнату?
— Не только я. Отчет будет смотреть комиссия. А после нее — выпускающий отдел. Впрочем… в последнее время место цензора у них вакантно… Но это ничего не значит. Да, если я пропущу, пройти в печать это может, а что тогда? На оплошность обратят внимание люди из компетентных органов. А там уж — последствия непредсказуемые, но вряд ли положительные. Ты хочешь, чтобы я рисковал своими коллегами ради прихоти старой учительницы истории?
— Нет. Я просто спросил. — Двери раскрылись, двое мужчин вышли из лифта. — Викентий Петрович… нельзя ли мне сегодня уйти пораньше? Я хотел бы все обдумать…
— Да, конечно.
Павел брел под дождем, наступая в лужи. Холодные капли били в лицо, стекали с мокрых волос за шиворот. Деревья с поредевшими кронами роняли на асфальт последние листья, добавляя все новые фрагменты к желто-красной мозаике под ногами.
Наверное, точно так же листья падали и в ноябре 1941-го, когда враг мчался по Родине, сея смерть, боль и разруху, с каждым днем подбираясь к столице. И, должно быть, так же они падали в ноябре 1944-го, когда враг был отброшен за границу и все сильнее ощущалось дыхание победы.
Дело жизни Феклиной останется незавершенным. Не вписывается в спущенные «сверху» ориентиры. И все же Павлу думалось, что читатели «Бюллетеня» станут чуть обделеннее, когда получат выпуск, в котором могла быть, но не оказалась правда об их предках и великой войне.
А еще он чувствовал, что не получится у Инны его портрет. По возвращении домой он увидит очищенный от краски холст и печальное лицо жены. Не вышло. Хотя она старалась. Как и он с этим делом.
Да, не вышло. Хотя могло бы.
Викентий Петрович одиноко сидел в кабинете, сжимая в руке холодный металлический шарик инфокона.
Хороший парень — Павлик. Идеалист. И это правильно, Но иногда чревато казусами. Этическими. Вот Кван бы на его месте спокойно переписал отчет. А Халл, пожалуй, на это место бы и не угодил — соображает сам, что к чему. Потому-то никого из них Викентий Петрович на «минусовой» и не водил. А идеалиста Карева — уже два раза. Ему иначе не объяснишь. Хотя все равно завтра он подаст отчет в том же виде. Переложив тем самым бремя выбора на совесть начальника.
Вспомнилась одна из бабушкиных историй, слышанных в детстве. Незадолго до Второй мировой бабушка бабушки слышала предание, что перед концом света пойдет черный снег. И вот однажды, в декабре 1941-го, выйдя на Лубянскую площадь, девушка увидела, что с неба сыпятся черные хлопья, оседая темными сугробами на обледеневшей мостовой. Это падал пепел от миллионов документов, сжигаемых НКВД в преддверии ожидаемой сдачи Москвы…
А вот сейчас, по сути, в такой же черный снег ему придется превратить отчет Павлика. Электронные циферки и буковки, сокрытые в шарике инфокона…
А если все-таки?… Ведь не уволят же его. Выговор, конечно, гарантирован. Ну так — можно повиниться да заверить, что впредь подобного не будет. Ну, поставят нелестную отметку в личное дело. Ну, дальше начотдела не повысят — да не больно-то и хотелось… Но зато в том, девятнадцатилетней давности споре он сможет последнее слово оставить за собой. Сможет доказать, что, очутившись на месте Егорова, способен поступить по совести, а не по инструкции…
А в остальном… даже если пропустит отчет комиссия и выпускающий внимания не обратит — великого переосмысления истории все равно не случится, что бы там ни фантазировал Павлик. Люди из компетентных органов позаботятся о том, чтобы широкого резонанса не было. Историки и журналисты послушно промолчат. А значит — просто каждый из читателей узнает правду и сам для себя решит, принимать ее или нет. Разделив тем самым груз выбора, который поочередно взваливали на себя Викентий Петрович, Павлик и эта его упёртая историчка… как ее там… Феклина.
— Привет! Как ты сегодня рано…
— Да, начальник отпустил.
— Ой, как же ты вымок, бедняжка! Я же тебе зонтик давала…
— Прости. Забыл на работе. Ничего, сейчас обсохну. Как там… мой портрет поживает?
