показным шепотом сообщил:
— Осоргин — такой человек! Его и Старшие Хранители слушают. Говорят, вплоть до… — он кивнул вверх и замолк.
Почему никогда, никогда «Струна» не называет по имени своего лидера? Кто во главе пирамиды? Кто стоит выше Лены и кучки остальных Старших Хранителей? Сразу наш загадочный Главный Хранитель или кто-то есть между? Некое политбюро? И почему вообще вокруг этого клубится мутное облако таинственности?
— Впрочем, не зря у него этот вес, — покачал головой хакер. — Есть повод. По крайней мере, если этот его лагерь с другими сравнить… Будет заметно. Я даже не понимаю — чего там инспектировать? Никаких гвоздей, блин. Вот Уральский наш приют — другое дело. А Осоргин…
Он задумчиво смолк. Похоже, и впрямь был удивлен. Да и что тут странного? Будь он хоть трижды моим «дозорным», всей правды не знал бы так и так, а порассуждать Маус любит. Не зря же умственным трудом занят!
— Короче, странная у вас командировочка, ну да мы вас тут будем ждать, — он наигранно прослезился. — И ждать, и ждать! Шеф, не бросайте нас в терновый куст, возвращайтесь скорее.
— Хотелось бы, — честно признался я. — Мне с вами как-то спокойней.
Лицом Мауса вдруг изменилось. Он стал каким-то серьезным. Даже взрослее немного, чем раньше. Удивительно. Вот так общаешься с человеком, долго общаешься, а не знаешь о нем ничего. В самом деле, ровным счетом ничего. Чтобы личный файл его просмотреть, рангом я пока не вышел, а о себе Маус умеет не говорить. Чуть повернется тема в ненужную сторону — легко перекинет стрелки.
И в этом я хорошо его понимаю.
— Нам с вами тоже, — произнес Маус. — Спокойнее.
В этот миг за спиной у него поверх музыки вклинился длинный гудок.
— Message! — оповестил женский голос.
— Звиняйте, — компьютерщик повернулся к машине, вновь подкатившись к ней на своем кресле. — Похоже, «мыло» пришло. Похоже, личное.
— Ну, коли так, — заключил я, — принимай мои скудные дела. Хотя и принимать нечего, я так зашел, сказать, что уезжаю. Тем более, ты и сам все знаешь.
— Работа такая, — углубившись в систему, ответил Маус.
— Ну, коли так, читай свое личное «мыло», а я пошел…
— Эй, — он вновь повернулся ко мне. — Шеф, вы только, когда вернетесь, сразу звякните мне. Хорошо?
Малахитовый лифт довез меня до первого этажа. Все дорогу я прибывал в гордом одиночестве. То ли слишком рано было для нашей конторы, то ли слишком поздно. Не обвыкся я еще со столичным ритмом, да и расписанием тоже.
Внизу было тихо. Сквозь прозрачные стены виднелся тонкий серп растущего месяца. Как в древней детской передаче «спят усталые игрушки». Охрана у выхода вяло ждала посетителей. Таковых не наблюдалось.
— До свиданья, — машинально произнес я.
— Всего хорошего, — парень-«секьюрити» не шелохнулся. Как стоял в своем строгом костюме в паре шагов от металоискателя, так и остался на месте. Интересно, а откуда берутся такие, как он?
Тоже «люди Струны»? Тоже проходят ежегодное восхождение? Или, сидя на первом этаже, ребята и знать не знают, что находится выше? Но выяснить сие невозможно. Начальник наружной охраны Гришин, молчаливый худой человек, пару раз заходивший к Лене в кабинет, наверняка вышколил своих подчиненных, и заводить с ними посторонние беседы — занятие столь же увлекательное, сколь общение с многоуважаемым шкафом.
За разъехавшимися в сторону дверями начинался город, Столица. Сперва, конечно, тянулось крыльцо, потом огороженная территория с автостоянкой, ну а потом уже — собственно город.
Я оглянулся назад.
«Федеральный фонд защиты прав несовершеннолетних» — золотились буквы на черном мраморе. На самом деле мы числимся при какой-то парламентской фракции, хотя в реальности фракция числится при нас. «Струна» не лезет в политику, но среди государственных мужей так же много наших «друзей» и «клиентов», как и в мире уголовного бизнеса.
Уж кому-кому, а им «Струна» привила любовь к детям всерьез и надолго.
Я вышел за ограду и двинулся к метро. Офисный центр, построенный ловким столичным мэром чуть в отдалении от Кремля и правительства, соседствовал с простыми кварталами. Здесь тянулись и новостройки, и старые пятиэтажки времен повальной кукурузации, в узких переулках располагались мелкие фабрички, конторы и коммунальные службы. Ходили разговоры, что большая часть этих строений уже обречена — в недрах мэрии вызревают планы коренной реконструкции центра. Ничего хорошего я от мэрских планов не ждал, но и поделать ничего не мог. Здесь кончались возможности «Струны». Если никакие дети не пострадают — то и ладно.
Быть может, через год здесь воздвигнутся очередные банки и супермаркеты — бетон, стекло, металл. Только вот души в них уже не будет, исчезнет душа, просочится в канализацию, уплывет из некогда великого города.
Хорошо хоть метро останется на месте. Хоть какая-то константа бытия в утекающем, как песок сквозь пальцы, мире.
И все-таки метро — место довольно странное. Вот взять, к примеру, отражения. Стекло вагонных дверей — это неправильное зеркало, оно показывает нас куда старше, чем на самом деле. Женщина не первой молодости выглядит дряхлой старухой, розовощекий школьник, выдувающий пузыри жвачки — существом неопределенного возраста и пола, а я сам — мрачным дядькой, которому пора уже всерьез задумываться о пенсии. В мои-то тридцать!
Чутье подсказывало, однако, что пенсия — это не для меня. В той пестрой и хищной жизни, в которую я с головой окунулся (вернее, меня окунули) до пенсии надо еще дотянуть. Избежать пули в затылок, обширного инфаркта, Мраморного зала… Сумею ли я пройти по невидимой ниточке над жадной, дымящейся мутными клубами пропастью? По тоненькой, до предела натянутой ниточке… струнке… Струне.
На Площади Революции вагон заметно уполовинился, образовались свободные места, чем грех было не воспользоваться. Пускай я и не то болезненное создание, каким видит меня темное стекло дверей, но все же умотался сегодня до предела. Весь день на ногах, в бегах… а еще эта в высшей степени странная командировка в колонию… или, официально, «Учебно-воспитательный приют «Струны», в просторечии — «упс». Лена, правда, таких слов не любит, но частенько, забываясь, сама же и говорит. «Упс…» — выдохну я с облегчением, вернувшись через неделю из поездки.
Бабка, сидящая напротив, посмотрела на меня неодобрительно. Что, храплю? А вполне может быть. Вагон так плавно покачивается, мелькают бледно-желтые лампы в заоконной черноте — как будто по ночной реке плывут лимоны… огромные, с детскую голову, чудовищные лимоны-мутанты, выросшие на отравленных радиацией землях Окраины… а может, в щедро политых кровью садах Дальнегорска… щедро политых, удобренных пеплом и углями… уголь — это же калий, самое то для подкормки растений… да хотя бы тех же огурцов, какие наверняка выращивает эта вот бабка на своих шести сотках. И не знает наивная женщина, что вырастет у нее совсем иное — темно-синее, упругое, с острыми, как у осоки, краями.
…Темно-синие травы приходилось раздвигать руками, и они тут же, недобро шелестя, смыкались за моей спиной. Я успел порезать руки, а не прошел и километра в этих травяных джунглях. Мягко зеленело над головой небо, и не было в нем ни солнца, ни луны. Я чувствовал себя потерявшимся на плоскости муравьем, и знал, что путь мой никогда не кончится, что впереди — угрюмая синяя бесконечность.
Но бесконечно бродить мне не пришлось. Слева колыхнулось травяное море, и выскользнул мне навстречу мальчишка. Тот самый, рыжеволосый, в мятой футболке, в продранных выше колена джинсах.
— Здрасте, Константин Дмитриевич!
Я даже и не особо удивился. Мало ли чего водится в синей траве под зеленым небом?
— И тебе здоровья, тезка. Что новенького?
