— Нет, нет, нет! — замахала та руками. — Я пойду-ка быть с моим народом… Там, где мой народ, к несчастью, есть.
Максим Павлович грустно вздохнул и указал мне рукой на прозрачную дверь, выводившую на широкий балкон.
Даже в «Березках» не было так хорошо. «Березки» на то и зовутся в честь знаменитого русского дерева, ибо оно произрастает там повсеместно. Ничего не имею против, вот только березовый лес — светлый, солнечный. А я почему-то люблю полумрак.
Здесь же царили сосны.
Балкон выходил на другую сторону, и звуки торжества доносились к нам лишь частично. Слышались бодрые восклицания, музыка… Порой мне казалось, что я различаю знакомые голоса: Лены, главпедагога Геннадия и даже Мауса.
Похоже, несмотря на низкую должность, он был вхож в этот круг — наверное, в силу исполняемых обязанностей. Да «Струна» и так не страдала особым чинопочитанием.
Мы молча качались в креслах, глядя на реку, скользившую где-то внизу, за поросшим синеватыми молоденькими соснами холмом. Солнце сверкало, отражаясь в воде, так и норовя пробраться к нам в тень, сквозь плотный щит хвойных крон. Приятно пахло смолой.
— Вы знаете, Константин, — сказал вдруг Максим Павлович. — я познакомился с вашим делом, но только мельком. С одной стороны, людей у нас немного, сильно не хватает людей… А все равно не удается с каждым побывать накоротке. Вот о вас я только слышал… Вы здесь меньше года, наверное, много не знаете. Мне показалось, вам захочется о чем-нибудь спросить у меня. Я не прав?
Такого поворота я совершенно не ждал. Может, снова проверка? Может, анализируя, чем я в первую очередь интересуюсь, они…
А что я хотел бы спросить? Не знаю. Кажется, еще недавно была куча вопросов, но большинство из них не задашь вот так, в лоб, а другие… Как и бывает в подобные минуты, всё мгновенно вылетело из головы.
— Понимаете, Константин, — сказал Максим Павлович, — порой молодые наши сотрудники долго не могут сориентироваться… Есть у нас любители пороть горячку, а есть и такие, кто опасается сделать шаг, размышляя о его отдаленных последствиях. Но первых больше. Представьте себе все эти модные зарубежные боевики. Да и наши отечественные тоже… Военное братство, месть за погибших товарищей, восстановление попранной справедливости. И полный хэппи-энд.
— Да, — согласился я. — Знакомая тенденция.
— «Струна» не такая, — резко произнес он. — Возможно, кому-то она и кажется жестокой, но… Какое время, такие песни… и такой аккомпанемент… — Максим Павлович вздохнул и продолжил. — Я жил дольше вас, Константин, и могу рассказать кое-что о временах. И о тех, и об этих. Кто-то скажет: они всегда одинаковые. Помните песенку: «в них живут и умирают»? Пожалуй, да. Иногда бывает чуть лучше, иногда чуть хуже. Страна и нация — это очень уж глобальные, незыблемые понятия. Инварианты. И то, что современникам кажется крахом — все эти революции, перевороты, реформы — просто-напросто полоса невезения. Она случается в каждой жизни. Судьба есть у всех — и у кошки, и у страны, и у нас с вами. Просто-напросто за то время, что мы разбираемся с мелкой проблемой, для какой-нибудь букашки может пройти вся жизнь. И вот страна минует свои неудачи, все снова вернется на круги своя, но целое поколение будет потеряно. Вся его жизнь пройдет в сумерках темной полосы. Да и «поколение» — тоже не то. Та же абстракция… Пока философы, политики и прочие светлые умы будут бороться за его спасение, они не заметят как сгинет кто-то один, кто-то такой незначительный даже в масштабе своей полосы, не то что истории, кто-то такой, о ком никогда и не вспомнят…
Мне показалось, будто он заглянул в мою душу. Просто прочел ее, как бумажку, и вся она теперь здесь. Повисла в воздухе звуками его голоса…
— В таких ситуациях модно сравнивать себя с медициной, — говорил тем временем он. — Волки — санитары леса, милиция — санитары каменных джунглей. Такие термины неоспоримы, потому что все знают: лечение это благо. И каждый негодяй, начиная от Гитлера и кончая современными, как их зовут, «крутыми», прячется за ширмы из громких названий. От себя, между прочим, прячется. От своей души.
— Вы хотите сказать, «Струна» переживает то же самое? — не выдержал я.
— В какой-то мере. — согласился Максим Павлович. — Ведь мы и впрямь преследуем медицинскую цель. Мы тоже — социальная медицина. Но стать врачом может не каждый. Для этого нужно долго учиться, практиковаться, защищать диплом и давать клятву Гиппократа. И нужна медицинская школа… Если брать мир болезней человеческих, то видно, что на ее создание ушли тысячелетия…
— А как же Струна? — вновь рискнул я. — Ежегодное восхождение…
— Это не более чем экзамен, — невозмутимо ответил Максим Павлович. — В каждом институте два раза в год случается сессия, но любой связанный с высшим образованием человек знает: она нужна исключительно для поддержания формы. Настоящим специалистом человек становится только на практике. Как вы считаете, Константин, чем должна заниматься «Струна»?
Вопрос так меня огорошил, что я на мгновение растерялся. Несколько секунд глотал теплый хвойный воздух, тупо вслушиваясь в жаркую пустоту уходящего лета. А потом вдруг неожиданно понял, что не просто знаю как следует отвечать, но и хочу так ответить. За этот неполный год, что я присматривался к жизни своих новых коллег, к их взглядам и судьбам, я сделал некоторые выводы. И сейчас мне просто хотелось с кем-нибудь ими поделиться.
— Если говорить о нас как о хирургах общества… — осторожно начал я. — Это, конечно, напыщенно и красиво, вы правы. Но тут можно вспомнить, что хирургия бывает «макро» и «микро». Так вот, мы должны быть в первую очередь микрохирургами. По-моему, в этом основное предназначение «Струны». Вы же сами сказали, Максим Павлович — страдает не столько Общество и История, сколько конкретные люди, а вот о них-то как раз никто и не помнит.
Он повернулся ко мне, и в старческих глазах я прочел нескрываемый интерес. Ему явно пришелся по душе мой ответ…
Тогда на телевидении это был совсем другой человек. Сколько с тех пор прошло? Двадцать лет? Тридцать? Сейчас передо мной сидел старик. А еще лучше к нему подошло бы слово «старец».. Действительно, сколько он прожил и пережил? Сколько застал эпох?
— Мне очень приятно было это услышать, — сказал Максим Павлович. — Вы не поверите, да и не поймете пока… Я просто счастлив, что именно вы сказали мне эти слова..
Я немного смутился. Не знаю отчего, но похвала этого человека показалась мне очень лестной. Не потому что он — Главный Хранитель, вершина могущественной пирамиды. Нет, это была не радость чиновника, замеченного руководством. Просто меня оценил человек, сам заслуживший уважение. Мое уважение.
— Микрохирурги, — сказал Максим Павлович. — Как верно подмечено.
…За домом надрывно, ностальгически звенели струны. Гитарная классика в живом исполнении, и кто-то еще аккомпанировал на скрипке. Похоже, старшие Хранители действительно неплохо владели инструментами. Интересно, много ли среди них профессиональных музыкантов?
Кем они были до того, как пришли сюда?
Я вспомнил Женьку, такого дружелюбного и открытого, так заботливо возившегося с маленьким Севкой. Тайный агент КПН.
Кем была Лена? Молчит, и не станешь ведь домогаться, выспрашивать… Или Сайфер? Я хожу по кругу, задавая одни и те же вопросы — самому себе. Наверное, так и буду кружиться возле недоступной точки… возле Струны, если, конечно, вспомнить лекции по проективной геометрии и взглянуть на нее из бесконечности…
Ветер шумел в кронах сосен. Жара тут не особо чувствовалась — не то что в пропитанной смогом Столице. Хотелось остаться здесь навсегда. Сидеть по вечерам у костра, вести вдумчивые беседы… Все эти люди, там, на поляне, могли быть прекрасными собеседниками.
— Большую часть своей жизни я делал не то и был не там, — тихо, точно себе самому, говорил Максим Павлович. — Детство, за которое мы сражаемся, оно ведь было у каждого из нас. Каждый человек «Струны» когда-то и сам был ребенком…
Гитара за домом смолкла. Похоже, переходила из рук в руки. Скрипичная партия тоже оборвалась.
