доказательства, Киру пришлось бы пойти на очень серьёзные уступки под угрозой огласки. В Зегере его действия не одобрили бы. В Зегере его действия сочли бы провокацией и подстреканием к войне между Империей и Дазараном, потому Кир тщательно следил за отсутствием доказательств. На настроения же в Империи ликвидация агентов не повлияла — слухи были уже запущены и в особой подпитке не нуждались. На руку Киру играло слишком многое.
С покорением Кадара страна стала слишком большой. Когда из столицы до окраины даже птичья почта идёт пол-луны, не говоря уж о переброске армий… Это здорово осложняет жизнь. Кроме того, после кадарской войны императрица не собиралась останавливаться. Её беспокоил Лаолий, где тихо, но упорно повторяли слухи о выжившем ол Истаилле. Её увлекла легенда об Алироне, стране бессмертных за северо- восточными горами. Кажется, императрице хотелось проверить, верно ли бессмертные бессмертны. Тем временем в Рааде необъяснимо и вроде бы безосновательно, но единодушно считали главным потенциальным противником Дазаран. Люди жили в смутном предощущеньи новой войны, хоть и расходились во мнениях о противнике. В одном сходились все: вокруг враги, только и ждущие, что Империя даст слабину. Вот отношение к грядущей войне снова разнилось, но сторонников мира было больше. В сторонниках войны было всё то же нищее дворянство; кадарские наёмники да разночинные ультрапатриоты. Крупное же дворянство не хотело рисковать новыми торговыми прибылями, и в этом неожиданно совпало во взглядах с купеческо-ремесленными верхами. Если при Нактирре от купцов, банкиров и цеховиков было много шума о правах и привилегиях, то при Реде они поутихли. Кто-то продолжал бубнить всё то же, но большинство видело, что хоть привилегий не дают, но дают делать деньги; и потому времени на бубнёж не тратило. Когда же впереди замаячила новая война, настроения в этих кругах снова переменились, и не в пользу Реды.
— Пап, можно тебя на минутку?
Тедовередж отвернулся от пустого и неподвижного зимнего сада, чтобы сказать 'не сейчас', но Тидзо перебила его резким жестом:
— Да-да, не сейчас, ты занят судьбами мира, а я всегда невовремя. Что ты знаешь о маминой родне?
— У твоей матери нет родни.
— Вот именно. Почему?
— Ты знаешь про мор.
— Знаю, — брезгливо скривилась Тидзо. — И знаю, что он был за два порога до её рождения. Откуда она на самом деле?
Тидзо напряжённо смотрела исподлобья. Переступила, засунула большие пальцы рук за пояс, переступила опять. Явно заранее уверена, что ответа не получит.
— Спроси у своей матери.
— Она тоже будет молчать или врать, так что я хочу услышать обе версии.
— Почему ты думаешь, что я могу тебе что-то сказать?
Тидзо отвела глаза, опять неуверенно переступила, потом выпалила:
— Я видела письмо.
Это было неожиданно — Тедовередж, впрочем, знал, что удивления дочь заметить не могла. Она тем временем быстро продолжала:
— Тебе писала какая-то женщина по имени Нёна, угрожая рассказать о прошлом мамы. Что она тебе рассказала?
(Отёкшее лицо, старая, некрасивая женщина с нервными глазами и жалобным голосом. Кирой предусмотрительно отправился на разговор без лишних свидетелей, и потом благодарил Единого за свою предусмотрительность. Слишком скандальная информация, малополезная в игре против Мише именно потому, что скандалом в случае чего накроет всех, и слишком опасная, чтобы отпускать живой неудачливую шантажистку.)
— Я не согласился с ней встретиться.
— Если ты мне не ответишь, — угрюмо начала Тидзо, — я расскажу маме о письме.
Из чего следует, что это единственный её козырь, — рассеянно подумал Тедовередж, глядя вдоль галереи. Галерея была обшита лакированным деревом — полностью, стены, потолок, пол. Доски на полу были гладкие, без резьбы, отполированные до зеркального блеска, и в глянцевой каштановой поверхности мягкими мазками лежал свет масляных ламп, свисающих с потолочных балок. Тидзо злилась и нервничала, пыталась понять, о чём он думает, не могла, и оттого нервничала и злилась сильней.
— Спроси у своей матери, — сказал Тедовередж. Тидзо вскинула голову со злыми чёрными глазами на остроносом лице — Кирой в очередной раз подумал, что на мать она совершенно не похожа.
— Я ненавижу ваши игры, — сказала Тидзо сквозь зубы. Кирой улыбнулся.
— Скажи, что старая знакомая передавала ей привет. И учись играть по существующим правилам, — он улыбнулся опять, с преувеличенной мягкостью, — дочь моя. Ты не в пустыне живёшь, а с людьми, которые играют по правилам — общим для всех. И для тебя тоже, если ты не хочешь отпугнуть от себя всех приличных людей.
— У нас разные представления о приличных людях, — отрезала Тидзо и повернулась уходить.
— К тебе больше, чем на пару слов, ни один человек за сегодня не подошёл, — сказал ей в спину Тедовередж. — Кроме ол Каехо и его сына. Ты хоть понимаешь, как приятельские отношения с ол Каехо выглядят в глазах света?
Тидзо обернулась, посмотрела на отца через плечо, и усмехнулась.
— Плевала я на твой свет с его воображением и одной темой для сплетен на все века.
— В том и беда, что плюёшь.
Тидзо повернулась лицом и чуть наклонила голову, разглядывая отца с то ли задумчивостью, то ли любопытством на лице.
— Пап, — сказала она. — К тебе сегодня вообще ни один человек не подошёл. Пара банкиров, пара советников и несколько прикормленных стукачей. И, по-моему, не затем, чтобы дружески пообщаться.
Она снова отвернулась и быстро пошла прочь, не реагируя на окрик. Назавтра уехала в Сойге, не пробыв в Рааде и десяти дней, и не спросив разрешения на отъезд.
Четырнадцать лет назад, когда Мише забеременела, Кир неожиданно сильно обрадовался будущему ребёнку. Но роды проходили очень тяжело, в тяжёлом воздухе натопленных комнат висели осторожные намёки, что Мише, может быть, спасти и не удастся. Под вечер Кирой догадался послать за ол Кеуно, которая приехала сразу, обругала всех и выгнала Кира и половину прислуги из комнат Мише. Там что-то происходило всю ночь, и ещё день, а Кир не находил себе места, меряя шагами Ивовый дом, и упорно обходя стороной восточное крыло, куда вдруг переместился центр домашней жизни. Потом, зайдя в комнату, Кирой едва глянул на ребёнка — краснолицая, сморщенная обезьянка, лысая, — сразу присев рядом с кроватью жены. Мише выглядела немногим лучше ребёнка, совсем измученная и нездорово бледная. Она слабо улыбнулась, когда Кир взял её руку, и так и заснула. Кир заснул бы рядом, но ол Кеуно его снова выпроводила. Вышла с ним вместе.
— Идите спать и не переживайте, — сказала лекарка так тихо, будто боялась разбудить кого-то, спящего рядом, прямо в коридоре под дверью. Кир глянул на неё — на прозрачное лицо с тяжёлыми веками и мешками под глазами, с нервным тонким ртом, и подумал одновременно, что ол Кеуно, вообще-то, должна бы быть ровесницей его жены, а выглядит гораздо старше; и что лекарка устала чуть ли не больше Мише.
— Девочка у вас здоровая, и с Кошкой тоже всё в порядке будет, — таким же бесцветным голосом продолжала ол Кеуно. — Только… — она замялась, глянула Киру в лицо и снова опустила глаза куда-то вбок. — Детей у неё больше не будет.
Потом она ушла, бесшумным призраком, по щиколотку в ворсе ковра. Кир постоял-постоял и пошёл к себе. Думать над услышанным он начал парой дней позже, когда в дом уже приглашали священника из храма Тиарсе, чтобы сморщенной красномордой обезьянке дать человеческое имя. Один ребёнок — это не дело. Разумный человек в Дазаране взял бы другую жену или двух, и лет через пять детей был бы уже десяток. Ребёнок не должен расти в одиночку, добром это не кончится. Не кончилось. Если бы девочку воспитывали по имперским обычаям, это уже было бы достаточно плохо, но девочку не воспитывали
