режьте!..Как рассыпались по подушке волосы — со своеобразным жестким шелестом. Как озадаченно сдвигались брови: ты что-то говоришь? я хочу понять, что ты говоришь! что-то важное, да? Египет, акваланги, песок и море — все, что могло у нас быть и чего уже никогда не будет…
Тамошние почти две недели — здесь чуть больше суток. Сколько я уже пробыл здесь? Примерно полдня. Здешние полдня… дели на четыре… Дня три-четыре. (Вот странно, почему такая пропорция. Это же не параллельные потоки времени, а один и тот же. Странно… И где гарантия, что эта пропорция сохранится при обратном перемещении?)
Должно быть, они поймали его почти сразу, думал Эд. Долго ли… И осекся, потому что эта мысль влекла за собой другие — но остановиться так и не смог. Да и не хотел.
В темном лесу заливались соловьи.
«Ты его бросил. Раненого бросил, да?! Ублюдок, под-донок…» Он раскачивался, вцепившись в волосы. В голове проворачивались подробности средневековых пыток.
…Как пульсировала жилка на шее — под моей ладонью. Как стучало сердце…
«Хорошо, — сказал он себе. В ужасе, как затравленный двоечник у доски. — Я повешусь. Я виноват. Я подлец и предатель». — «Да-а?! — завопил внутренний голос, срываясь от ярости. — Знаешь, куда себе… засунь… свое повешение! Знаешь, что они с ним сделали, ты, мразь, такого представить себе не можешь…»
И трещали кузнечики. Комаров не было — репеллент действовал.
…Это было известно. Ты просто не запомнил этого — ты не так уж изучал эту книгу, у тебя просто хорошая память… Там, на дороге, ты побоялся взять его с собой. А бояться было нечего; умер человек, или исчез — для большой истории разница невелика. В обоих случаях потомство отпадает, это главное.
А теперь уже поздно.
…Если бы они его допрашивали, еще оставалась бы надежда. Но им нечего у него выяснять. Куча свидетелей, все видели… Значит, на другой же день — суд. А казнь — либо на третий, либо сразу после суда. Чего им ждать? Сбегали в лес за дровами — и вперед…
Вспомнил самодовольное лицо Всеволода — зубы сжались так, что хрустнуло. Я даже отомстить не смогу. Я не имею права его убить… «И еще семь лет владычествовал Всеволод в мире и благоверии. После одолел его тяжкий недуг, и умер он…»
Густо, по-ночному пахли травы. «Расскажи мне что-нибудь», — жалобно попросила Галка — на туманном лугу, семьсот лет назад.
«Господи, прости мне, — сказал как-то в телеэкране персонаж, помнится, исторического фильма, — но я не понимаю мира, что Ты сотворил».
5. РОГВОЛД
«В первом русском законодательстве — «Русской Правде» (XI век) — смертная казнь как мера наказания формально отсутствует. Вместо нее с виновного взималась тяжелая вира (штраф). За убийство феодалов и лиц княжеской администрации была установлена вира в размере 80 гривен…»
«Э-дик… Я умираю, Эдик…»
В стену вбито кольцо. От кольца — цепь, ржавые звенья. На цепи, как дворовый пес, — человек.
Полупудовый железный ошейник стер Рогволду шею. Короткая цепь не пускала ни лечь, ни встать; скорчившись у стены — в ознобе, в полубреду — ежился, обнимая себя за плечи скованными руками. Дурнота накатывалась и отступала. Босые ступни оскальзывались на полу, на ледяной коросте мочи и крови. Вглядывались в темноту расширенные воспаленные глаза. Жизни осталось — до свету, а он так ничего и не понял.
За варяга Всеволод приговорил по Правде: восемьдесят гривен виры. Не узнать, зачем Эдик сцепился с гриднями, что двинулись уж разгонять глазеющий народ — во окончание суда… Простенькая мысль — что Эдик виденного не понял, по незнанию языка решив, будто его, Рогволда, собрались брать под стражу, — не взбрела в русую взъерошенную голову. И в драку-то он встрял, испугавшись за любовника — не мог и помыслить, что Эдик умеет драться, как дрался… а все одно — за такое перед княжьими очами бесчинство чужака забили бы. Не смотреть же было?!
Он поплатился.
Не понимаю, думал беспомощно. Э-дик… Зачем? И — непонятно… Смерть в глазах — а непонятно…
…Второй в куценькой его жизни суд помнился уже урывками — сквозь боль и предобморочную одурь; он не мог и стоять, а выволокли двое гридней — за нарочно сделанные ручки на ошейнике. Босого, в окровавленных лохмотьях, с разорванной плетьми спиной. Его вырвало к ногам Всеволода — на сугроб, — поутру в застенке Макарий-священник с проклятиями бил его головой о стену. А тут Макарий же, стряхивая со свитка падающий снег, читал приговор: «Злобесным умыслом и волшеньем и чародеяньем призове из лесу беса, да наведе б бес беду…» У Рогволда меркло в глазах — а сумел-таки ухмыльнуться. Плешивый гридень Ратша с размаху ударил его по лицу — в кровавом плевке на снегу остались два зуба. «…Сжечь, — заключил Макарий. — Такоже чтут бесы чтущая их».
…Боль. Кандалы в кровь сбили запястья и щиколотки; сквозь задубелое в крови рванье промерзлый камень жжет. В кромешной тьме трясущаяся ладонь шарит по стене — каменная толща, не достучаться…
Эдик. И на дыбе Рогволд не сказал-таки, куда делся чернявый парень, причина всем бедам. Сам про себя не зная, зачем упирается, — бес, давно уж его и нет в лесу, — а… «Погань язычная, чужбинник, еретик! — выкрикивал Макарий. — Говори!» И Лелюк, палач, мягкой ладонью взяв Рогволда за щеки, разглядывал, силком поворачивая голову: «Ишь ты… Жалко суродовать-то…» ПахнУло жаром от поднесенного факела — свет слепил; трещали волосы, Лелюк замахивался плетью… и била в лицо с размаху выплеснутая ледяная вода, и обломки льда таяли на щеках; он разлеплял мокрые ресницы… «Зрачки врозь», — брезгливо сказал Лелюк, вглядываясь в запрокинутое лицо.
А ныне осталась одна ночь. Известно: убитые им смотрят на него — и, должно быть, княгиня Ингигерд улыбается…
Расширенными глазами — в темь. «Убил. Смердит душегубством-то… зачуют… ОНИ — чуют… Духи… души… Эдик-бес исчез как прах, а я…»
А на льду замерзшей речонки торчит, дожидаясь, сбитый и уж заваленный дровами сруб.
Роняя голову, одно слышал — свое хриплое дыхание. Трескаясь, шевельнулись губы — без голоса: «Эдик, возьми меня отсель, мне больно… Ты можешь же… коли бес, а? Эдик…»
…Как больно. КАК.
Вздрогнул, задев цепью по голому — сквозь дыру в штанине. Закинув голову, размазывал текущую из носу кровь.
…Что били. Истязали. Что клещами ломали ребра. Что — бесчестье… а смерть — в муках…
Затылком — в иней. Спиной — воспаленным, кровавыми струпьями, гноящим мясом… Не зазнобило сильней — затрясло так, что звенели цепи. Ненавистью свело скулы. «Рабы, смерды… За что?! Не виноват я… знаете! Убил — да… а беса… Не знал я, что бес, ну!..»
Клещи. Как… Хруст — внутри, боль, боль — до искр в глазах, а и не крикнуть — горло сорвано, сип один… Не бывает такой боли. Не надо…
«Всеволод, вор, братоубийца… Я клянусь всеми богами, и твоим — светлым, великим… Кровью моего отца, какая во мне… твоей, чтоб… (потянул носом; вышло — всхлип) чтоб тебя гниль разъела, чтоб все беды тебе попали, кровью. Стань я князь, твое мясо свиньям бы… Твои кости… Светозару со щенком — то
