как учил Дитль...
С нехорошим предчувствием Власов открыл книгу на середине.
«Осознание мультиплицированного характера восточно-немецкой культуры, её мутантности и мутагенности, сотканности из противоречивых оснований, — прочёл он, мучительно продираясь сквозь слова, — не должно затенять интуицию эвентуально присущей этой полифонической целостности единой ритмотопики, её прагерманского единства, раскрывающегося в последовательности образов, несущих на себе отпечаток этой целостности, по отношению к которой конкретные историко-культурные проявления таковой есть всего лишь эпифеномены, внутренняя суть которых не может быть понята без привлечения того набора представлений, который мы несколько раньше обозначили как «пра-немецкая самобытность», причём напряжённое отношение между «бытием» и «самостью» не столько дано, сколько задано ритмотопикой, которая, в свою очередь, не может и не должна восприниматься как нечто заранее заданное и неподвижное — напротив, ей присуща протеистичность, гераклитовская текучесть, для которой всякая форма есть не что иное, как волна, смывающая другую волну-форму, но при этом принимающее от неё то послание, которое она несла и которое, обогащаясь, но и теряя, в самой своей изменчивости содержит нечто незыблемое, каковое...» — тут терпение Фридриха истощилось, да и словечки «немецкая», «немецкое», ловко ввёрнутые в эту белиберду, царапали глаз. Власов с раздражением захлопнул книгу и положил её на место с твёрдым намерением больше не брать её в руки. Во всяком случае, без крайней необходимости.
Однако, обведя взглядом магазин, он с недоумением понял, что народ, разбившись на кучки, увлечённо листает свежеприобретённые материалы и делится впечатлениями.
Решив не церемониться, Фридрих подошёл к давешнему старичку в картузе и заглянул ему через плечо. Старикан его заметил, но воспринял его жест как должное. Он даже подвинулся, чтобы подошедшему человеку было удобнее смотреть.
— Не, вы только представьте себе, а? — возбуждённо зашептал он, тыча длинным жёлтым ногтем куда-то в середину страницы, — что Дмитрий Сергеевич-то наш выдал! Вот так в открытую всё и говорит!
Власов вгляделся и разобрал: «Неизбежная — более того, ожидаемая и заметная уже в пределах ближнего социально-очерченного временного горизонта, — имплозия внешних контуров единства пангерманоморфного ареала ставит перед исторически ответственной частью интеллектуально-полноценных страт ингерманландского субэтноса задачу реинтеграции подлинно германских элементов на основании ахронического образа немецкости, взятой per se...»
— Тоись, значит, конец, — у старичка театрально заколыхались руки, — совсем, значит, скоро... Райхсраум-то ихний того, сдуется, стало быть... Прямо вот так и пишет... С ума сойти...
Власов напрягся: театральные приёмчики старичка ему не понравилась.
— С чего бы это вдруг? — не слишком дружелюбно спросил он.
— Да тут же всё написано, — старичок продолжал тыкать пальцем в книгу, — всё разобрано... Дмитрий Сергеевич — он знает... Вы, я извиняюсь, у нас новенький, — покровительственно добавил он, — нет-нет, не спорьте, я вижу... — Власов и не думал спорить, но старичок, азартно тыча пальцем в буквы, всё напирал на него: — Так вы сначала первые труды его почитайте, ранние, они вам попроще будут, подоступнее... а это уже для тех, кто понимает...
Власов и в самом деле понял. Похоже, почтенный академик, пользуясь попустительством российских властей, издаёт под видом научной литературы книги с политическими намёками, понятными тем, кто навострился читать эту белиберду и знает, как на их птичьем языке называются те или иные вещи. Типично для сект и преступных сообществ. Фридрих вспомнил мерзкий говорок дуфанов и скривился.
— Это, значит, всё уже, — старичка буквально распирало от возбуждения, — На годы счёт пошёл, а то на месяцы... Вот же, видите? — жёлтый ноготь уткнулся в строчку «...ожидаемая и заметная уже в пределах ближнего социально-очерченного временного горизонта».
Власов ещё раз заглянул в книжку, немного подумал и решил, что, судя по всему, «внешним контуром единства пангерманоморфного ареала» на лихачёвском птичьем языке именовался Райхсраум. Оставалось понять, кто подразумевался под «исторически ответственной частью интеллектуально-полноценных страт ингерманландского субэтноса», помимо самого Лихачёва и его окружения. Вряд ли эти возомнившие о себе старпёры справятся с какой бы то ни было практической задачей, включая «реинтеграцию подлинно германских элементов», что бы у них под этим ни подразумевалось...
Фридрих недовольно тряхнул головой: похоже, под впечатлением от местной атмосферы он стал делать ошибки, недостойные даже начинающего аналитика. В конце концов, эта лавочка собрала вокруг себя известное количество приверженцев. Он с сомнением покосился на восторженного старичка и снова себя одёрнул: когда речь идёт о политике, даже самые жалкие людишки могут быть использованы для каких-нибудь надобностей. В конце концов, если этого трясуна обмотать поясом со взрывчаткой... Власов невольно улыбнулся: уж больно забавной получилась картинка.
— Сами, сами идут! — каркнула давешняя старуха. Все загалдели так, что у Власова зазвенело в ушах.
Двое молодых людей вынесли стол и два стула, после чего встали по бокам стола, наподобие почётного караула. Выглядело это, как и всё происходящее, довольно нелепо, но Власов отметил про себя, что, судя по рисунку движений, эти комичные с виду охранники всё-таки прошли какую-то подготовку.
Собравшиеся люди потянулись поближе к месту действия. Власов, наоборот, отошёл подальше, к полкам, чтобы не тереться среди этих неопрятных людей.
Наконец открылась дверь и появился Лихачёв.
Власов был знаком с внешностью этого странного человека только по фотографиям. Вживую его внешность не преподнесла никаких неожиданностей. Высокий, очень худой, с длинным лицом, которые некоторые почему-то называли «породистым». Одет в дорогой серый костюм — судя по всему, не покупной, а пошитый у хорошего портного. Вместо галстука и белой рубашки — водолазка кремового цвета (видимо, символизирующая свободомыслие: Власов читал в каком-то отчёте, что в России оппозиционные интеллигенты не носят галстуки, считая их «казённой одеждой функционеров»). Глаза у академика были как у больной птицы — как будто подёрнутые какой-то плёнкой. Яйцевидную лысину обрамлял встопорщенный белый пух.
Он кое-как устроился за столом и сделал слабый приветственный жест рукой. Тут же рядом с ним появился бокал и маленькая бутылочка с нидерзельтерской водой.
Стало тихо. Слышно было, как охранник наливает старику воду в стакан.
В полной тишине Лихачёв сделал два глотка.
— Друзья-а, — голос у него оказался неожиданно ясный и чёткий, хотя и не без стариковского подблеивания на ударных гласных, — я рад вас всех видеть... живыми и здоровыми, — со значением добавил он.
— Простите меня-а, но я не буду много говорить о своей книге, — продолжал Лихачёв, — тем более, что у меня есть более важные новости. Мы добились маленькой, но существенной побе-е-ды, — тут его голос дал козла особенно заметно, так что Власов невольно улыбнулся, — моя-а супруга Лени получила возможность завершить курс лече-е-ния в свободной стране-е-е...
Общество одобрительно зашумело. Власов же отметил про себя это «мы». Интересно, кого он имеет в виду: всех присутствующих, своё ближайшее окружение или лично себя?
— Но мы не должны... — старичок закашлялся, снова принялся пить воду. — Мы не должны-ы испытывать никаких иллюзий по этому поводу. Это лишь временная поблажка, вырванная дорогой ценой, — он со значением повёл очами.
Общество снова зашумело, на этот раз неодобрительно. Фридрих же подумал, что несколько дней диеты, — либеральные издания, впрочем, называли это «продолжительной голодовкой», — вряд ли так уж повредили здоровью академика.
— Сейчас, перед теми суровыми испыта-а-аньями, которые готовит нам исто-ория... — продолжил свои ламентации Лихачёв.
Власов настроился было слушать, но тут его мягко тронули за плечо.
Он резко обернулся и увидел белое лицо, окаймлённое аккуратной чёрной бородкой с бакенбардами. Половину лица закрывали огромные тёмные очки.
