Лицо было знакомым: Власов совсем недавно видел его в соответствующем досье. Там этот человек значился как Мюрат Гельман, специалист по современному искусству.
— Извините за беспокойство, — человек с белым лицом неприятно улыбнулся, показав меленькие квадратные зубки, явно работа стоматолога, механически отметил Фридрих, — я так думаю, вы обо мне немного слышали. Меня зовут Гельман, Мюрат Гельман, консультант, очень приятно, — он выловил в воздухе руку Власова и с усилием пожал её.
Власов подавил вспыхнувшее было раздражение: он не любил рукопожатий вообще, и уж тем более неприятно было ручкаться с этим человеком. Ограничился тем, что с усилием выдернул руку у чрезмерно общительного консультанта.
— Фридрих Власов, — представился он.
— Очень, очень приятно, — расплылся в улыбке Гельман. — Приятно видеть новые лица. У нас, знаете ли, несколько застоявшееся общество, мы все друг друга знаем... Я так понимаю, вы из Москвы?
— ...наши це-энности... — пел-заливался Лихачев.
Власов сделал паузу. Отвечать прямо не хотелось: получилось бы, что он соглашается на положение допрашиваемого.
— Я слышал, что коренные петербуржцы недолюбливают москвичей? — отпарировал он, чуть подумав.
— Это типичная московская сплетня, — Гельман повёлся, или сделал вид, что повёлся. — Знаете, я сам не отсюда, но только в этом городе я понял, что такое настоящая доброжелательность, я надеюсь, вы тоже это оцените... — слова лезли из галериста, как помёт из кролика. Сравнение было малоаппетитным, но ничего другого Власову в голову не пришло.
— Я догадался, что не отсюда, — заметил Фридрих без особой деликатности. — У вас странное имя для петербуржца.
— О, да, это забавная история. Родители у меня были большие франкофилы, знаете, у нас это бывает, наши предки здорово помогли царю против Наполеона и, признаться, прогадали, и сильно прогадали... — Власов сообразил, что галерейщик имеет в виду российских юде; само по себе происхождение Гельмана его не смущало, но людей, которые не просто не скрывают, а при первом же знакомстве норовят подчеркнуть свои юдские корни, он недолюбливал — было в таком поведении нечто от истерика, кричащего, что он совершенно спокоен.. — Вот меня и назвали в честь Мюрата, — продолжал Гельман, — был такой, знаете ли, наполеоновский маршал...
— Знаю. Он, кстати, плохо кончил.
— Ну, в общем, да... Зато отличался решимостью и бесстрашием.
— А также хвастовством и склонностью к предательству, — напомнил Фридрих. — Наполеона он предал.
— Ну, что значит «предал», — пожал плечами Гельман, — это ведь политика, к ней неприменимы обычные стандарты... Наполеон, в конце концов, захватывая власть, тоже, по сути, нарушил присягу. Да и не только он... были и другие прославленные исторические деятели... — он сделал короткую паузу, и Власов не понял, было ли это намеком. Если да, то, похоже, галерейщик знает о нем больше, чем следует, и это скверно...
— Но не будем терять драгоценного времени, — человечек сделал такое движение, как будто хотел взять Власова под локоть, но в последний момент сдержался. — Я так понимаю, вы здесь по делу, вы не просто зашли, м-м? У меня предложение: когда всё кончится, пойдёмте побеседуем, тут есть одно местечко, мы там сядем...
— А почему вы решили, что мне интересно разговаривать с вами? — усмехнулся Власов.
— Потому что вы сюда все же приехали, — ничуть не смутился юде, — вы же, я понимаю это таким образом, не для того здесь, чтобы узнать последние новости о здоровье фрау Рифеншталь?
— Российский режи-и-им, пытающийся подавить волю народа, стремящегося к свобо-о-оде... — тем временем вещал Лихачёв.
Власов услышал обрывок фразы и кинул взгляд на академика. Тот раззадорился, яйцевидная плешь порозовела, и даже пух на ней как-то поднялся. Зрелище было смешное и неприятное.
— Так вы не против насчёт чашечки хорошего кофе и небольшого разговора? — не отставал Гельман.
— И чем это я заслужил такую честь? — Власов уже всё понял, но хотел ясности.
— Ну, мы вас, некоторым образом, ждали, — галерейщик снова заулыбался, — то есть не лично вас, господин Власов, а кого-нибудь, так сказать, новенького, — ухмылка стала откровенно наглой, — вы ведь не просто так любопытничаете, ведь так? Не отвечайте, конечно. Ну, так если вы не против, хороший кофе — это всё-таки хороший кофе, не так ли?
Власов подумал, что в этом небольшом человечке умещается слишком много слов, и они сыплются из него слишком быстро. С другой стороны, не принимать приглашения Гельмана было бы странно. В конце концов, он пришёл сюда, в числе прочего, и ради того, чтобы посмотреть на лихачёвцев вблизи. То, что Гельман — видимо, играющий при Академике и Фрау достаточно важную, хотя и не вполне понятную роль, — его заметил и выделил из толпы, тоже было предсказуемо: похоже, он, Власов, был единственным новым лицом среди этого старичья. Интересно было другое — за кого именно Гельман его принимает?
— Что ж, если кофе и в самом деле хороший, — сказал Власов, смотря в глаза галерейщику, — можно и пройтись. Если угодно, сейчас. Здесь душно.
Мюрат Гельман открыл было рот, чтобы разразиться очередной тирадой, но тут произошло сразу два мелких, но неприятных события: в кармане галерейщика запиликал целленхёрер, и в ту же секунду из-за полки выскочил давешний старичок в картузе, которого старуха назвала Львом Фредериковичем.
— Э-гей, а вот и вы, Мюрат Александрович — задребезжал старичок, — доброго вам здоровьичка...
Целленхёрер Гельмана тем временем тонко, но назойливо звенел. Галерейщик пытался его вытащить из брючного кармана, но аппаратик, похоже, утонул в нём слишком глубоко. Другой рукой он умудрялся делать так некстати возникшему старичку неопределённо-дружелюбные знаки.
Наконец, трубка — крошечная, в серебристом раздвижном пенале, напоминающем шоколадку, — была извлечена из кармана, раскрыта и прижата к уху.
— Да... — бросил в трубку Мюрат, всё продолжая жестикулировать, — нет... нет... нет, не сейчас... нет, рано... Пока не приближайтесь... Когда я буду, дам команду, — наконец, скомандовал он, нажал отбой и утопил машинку в кармане.
— Здравствуйте, Лев Фредерикович, извините, что сразу не поздоровался, — нашёлся он, слегка кланяясь старичку.
Старичок чуть не взлетел в воздух — так энергично замахал он руками.
— Нет, ну что вы, ну какие извинения! Я так... я просто... подошёл, можно сказать... вы же человек деловой, у вас каждая минутка расписана, а мы тут с боку припёка...
— Голос разума негромок, но его невозможно заставить замолчать. Это сказал великий Фройд... — донеслось до Власова очередное лихачёвское высказывание.
На слове «Фройд» старикан поперхнулся и громко икнул. Власов мысленно пожелал ему подавиться.
— Вы, Мюрат Александрович, не слышали насчёт сегодняшнего? — продолжал старичок. — Говорят, что Фрау-то перед отъездом...
— Да, слышал, — буркнул Гельман с таким видом, как будто его собеседник ляпнул что-то не вполне приличное. — Извините, Лев Фредерикович, у меня разговор...
Лихачёв тем временем справился с кашлем и начал было цитировать Гёте, но сбился в цитате и снова закашлялся, на сей раз довольно-таки ненатурально. Власов решил, что академик просто забыл слова.
— Так вы, значит, не слышали, — нёс своё словоохотливый старикан, — сегодня Фрау даёт прощальный ужин, перед самым отъездом, значит... в самом Фонде и накроют...
Гельман посмотрел на Льва Фредериковича, как солдат на вошь — с бессильной злобой.
Старичок, как назло, в этот момент вытянул шею, пытаясь рассмотреть своего обожаемого кумира, который как раз повысил голос и вещал что-то о единстве цивилизованного мира.
