Та самая сцена, вошедшая в учебники — белое распластанное тело женщины, бьющееся об неё чёрное тело мужчины в униформе, чёрная мебель, белые стены, и на переднем фоне — ярко-красное надкушенное яблоко на полу. Тогда они потратили сутки, чтобы направить узкий луч света прямо на нужное место яблока, но кадр того стоил. Французы стонали от восхищения. Бодрийяр назвал это «лучшей сценой изнасилования в мировом кинематографе»... Нет, только не красное. И не синее. И, разумеется, не зелёное — она ненавидит зелёное, салатный цвет хромокея. Жёлтый. Даже, скорее, оранжевый. Что-то оранжевое... и сильно контрастирующее по смыслу с рукой и наушниками.
Да, она это снимет. Сейчас. Это пойдёт в конец фильма.
Фрау переключила тумблер на монтажном пульте. Через минуту — за это время она успела переключить монтажную схему на другой плац — из переговорника послышался заспанный голос, говоривший по-русски:
— Да, я. Что случилось?
— Иван? Через три часа съёмочную бригаду ко мне в маленькую студию. По свету нужны два «корыта» и прожектор с фильтрами. Мне также нужна хорошая маникюрша. И кольцо из платины моего размера.
— Фрау, — голос стал совсем недовольным, — простите, но я спал всего три часа. Я потратил всю вчерашнюю ночь на подготовку вашего ужина... Повторите, пожалуйста, ещё раз.
— Вы что, не включили запись, Иван? — в голосе Фрау зазвенел металл.
— Включил, включил... Я не понял, какое нужно кольцо.
— Платиновое. Мне на указательный палец. Гладкое или с каким-то простым рисунком. Пожалуй, руна. Какая — я ещё не решила. Когда поедете в ювелирный, позвоните мне, чтобы уточнить. Разрешаю звонить по целленхёреру. Ненавижу это устройство, — как всегда добавила она. — Там на месте решим.
— Это придётся в Пассаж ехать, — предупредил собеседник. — Они там чёрта лысого склепают, но обдерут как липку. Может, всё-таки серебро поставим?
Лени Рифеншталь немного подумала. Денег осталось мало, к тому же её капризы всегда дорого стоили. Последний транш от Варвары Станиславовны так и не поступил: вредная старуха даёт деньги только на политику, а не на искусство... Гельман что-то крутит, жалуется на Бобкова и на проблемы с клиентурой... Надо бы сказать Калиновскому, чтобы тот накрутил прыткому юде хвост... Может быть, и впрямь серебро? Тем более, для пятисекундной сцены... Любой на её месте...
— Нет, платина, — распорядилась Фрау. — Слава Богу, у меня ещё остались кое-какие средства. Выполняйте.
— Есть, — переговорник щёлкнул и отключился.
Лени Рифеншталь откинулась в кресле. Она знала, что безотказный Иван сейчас всё организует — как обычно, наилучшим образом. И она снимет ещё несколько кадров своего фильма. Фильма о себе. Великий режиссёр снимает кино о великом режиссёре. Впрочем, нет. Когда фильм выйдет, она станет чем-то большим, чем великий режиссёр. Она станет режиссёром великих событий. То есть политиком. Настоящим политиком мирового уровня. Как тот, великий, о ком она сняла свои первые ленты.
Фрау прикрыла глаза, привычно помассировала лицо — подбородок, щёки, от крыльев носа к вискам, лоб. Осторожно коснулась жиденьких седых волос. В последнее время волосы начали вылезать. Красные таблетки стоили дорого, но помогали держаться в форме. Вот только волосы... С ними надо что-то делать. Она должна выглядеть хорошо. Особенно в ближайшие годы, когда, наконец, настанет час её триумфа. Впрочем, какой час? Она войдёт в вечность, сопричастится сонму небожителей, творцов истории, прикоснувшихся к шарниру времён...
За спиной послышалось шарканье старых, усталых ног.
Лени даже не повернула головы.
— Дмитрий, — сказала она по-русски, — я не разрешала тебе появляться в этой комнате. У меня сейчас съёмка.
Обычно после такой отповеди старик разворачивался и плёлся к себе. Но не на этот раз.
— Лени, — сказал Лихачёв, — нам необходимо поговорить. Серьёзно поговорить.
Фрау брезгливо скривилась. На академика иногда накатывала какая-нибудь блажь. Русские называли это «духовностью» — или «совестью»? Во всяком случае, они это очень ценили.
— У тебя есть пять минут, — недовольно сказала она. — У меня монтаж, а потом съёмка.
— Нет, Лени, — обычно робкий голос академика задрожал от чего-то, отдалённо напоминающего негодование. — У меня будет столько времени, сколько мне понадобится. На этот раз твои дела подождут.
— Это ещё что такое? — Фрау развернулась в кресле и увидела, что её супруг, оказывается, успел сесть на операторский стул. Это было странно. Он хорошо знал, что садиться в студии Лени имеют право только те, у кого есть место. Для Дмитрия Лихачёва в студии места не было. Поэтому он должен был стоять. Но на сей раз он, кажется, решил взбунтоваться. Что ж, решила Фрау, бунт она подавит, как и раньше. Но сначала выяснит причины. Это всегда полезно.
— Я тебя слушаю, только быстрее, — распорядилась она.
— Нет, я буду говорить так, как мне удобно, — заупрямился старик.
Лени промолчала. Она знала, что её молчание действует на Дмитрия сильнее слов.
— Лени, — начал старик, волнуясь и чуть сбиваясь в гласных. — В последнее время я перестал понимать, что мы делаем.
— Что мы делаем? — саркастически переспросила Фрау. — Мы реализуем твои идеи, Дмитрий. Ради этого я тружусь как проклятая. Поэтому не мешай мне трудиться. Сейчас у меня съёмка.
— Нет, Лени, нет. Я не понимаю, какое отношение к моим идеям имеет твоя деятельность. Особенно в последнее время. И мне это... — он сделал паузу, подбирая выражение, — очень не нравится.
Фрау вздохнула. Похоже, неприятного разговора всё-таки не избежать. В последнее время Дмитрий совершенно отбился от рук и начал взбрыкивать. Похоже, на него кто-то дурно влияет. Кто? Гельман? Дмитрий его терпеть не может. Старик Калиновский? Этот вполне предан. Может быть, Варвара? Старая перечница, интриганка, манипуляторша. Но она сидит на кассе конструктивистов, откуда идёт часть средств на текущую деятельность организации. Конфликтовать с ней нельзя, её нужно тихонько отжимать... Ладно, выясним. Сейчас нужно быстро решить проблему с мужем.
Фрау потянула уголки губ в стороны. Тощее злое личико со следами многочисленных подтяжек сморщилось, изображая улыбку.
— Знаешь, Дмитрий, я иногда тоже перестаю понимать, что делаю... Может быть, я ошибаюсь. Может быть, ошибаешься ты. Может быть, мы все ошибаемся. Мне остаётся только верить. Я верю в тебя. Ты указал нам путь, Дмитрий. А теперь я буду делать свою работу.
Она отвернулась к монтажному столу.
— Но, Лени! — голос старика сорвался на визг. — Это, в конце концов, бесцеремонно! Я же прошу меня выслушать!
— Хорошо. Я тебя слушаю, — Фрау не повернулась, зная, что вид её спины действует на академика угнетающе.
— Послушай меня, пожалуйста. В последние годы я наблюдаю странную тенденцию. Ты окружила себя подозрительными и опасными людьми. Например, этот Гельман. Он юде и к тому же жулик, если не подозревать нечто худшее... Но ты ввела этого подозрительного субъекта в наш ближний круг. Мне это неприятно, и я тебе неоднократно об этом говорил. Ты мне отвечала, что Гельман нужен. Зачем и кому он нужен, Лени? Я так и не получил ответа на этот вопрос.
— Он нам нужен для влияния, — туманно ответила Фрау. Она никогда не отвечала на такие вопросы прямо.
— Я это уже слышал. Ты намекала, что Гельман сотрудничает с некими людьми, которые могут быть нам полезны. Скажи, кто эти люди и чем они нам полезны? Если ты имеешь в виду этого полицейского чина, чьё имя я не хочу произносить...
Фрау невольно улыбнулась. Дмитрий Сергеевич и в самом деле отличался редкостным идеализмом — на грани идиотизма. Впрочем, в той игре, которую она вела, это его свойство оказалось чрезвычайно ценным. В абсолютной искренности академика Лихачёва не сомневался, кажется, никто — даже
