политическое руководство России.
— ...то этот чин не совершил ничего такого, что оправдывало бы эти сомнительные контакты, — тем временем закончил свою фразу Лихачёв и тут же принялся выстраивать продолжение:
— К тому же я не понимаю, какую роль при тебе играет господин Калиновский. Это весьма подозрительный субъект. Варвара Станиславовна неоднократно мне жаловалась на его нескромность.
Лени решила, что при первом же удобном случае оторвёт вредной старухе голову. После того, как получит от неё давно обещанный транш.
— Но это ещё не всё! — возвысил голос старик. — Что делают среди нас сотрудники берлинского политического сыска?
На этот раз Лени развернулась и посмотрела мужу в лицо. Это уже становилось интересным.
— Кого ты имеешь в виду? — спросила она.
— Будто ты не знаешь! — обрадованный реакцией, зачастил академик. — В прошлом году в Москве ты общалась с неким Вебером. Потом тут крутился еще какой-то тип... кажется, его фамилия была Эберлинг. А сейчас я узнал, что сюда прибыл человек по фамилии Власов, но всё из той же зловонной конторы...
— Откуда ты узнал? — подалась вперёд Фрау.
— У меня есть свои источники, — надулся от гордости Лихачёв, всем своим видом демонстрируя, что он никогда их не назовёт.
— Значит, Варвара, — заключила Лени. — И что же тебе сообщили твои источники?
— Что этот субъект уже получил приглашение на наш прощальный ужин! — возмутился академик. — Так вот, я не потерплю!
На эти слова Лени всегда реагировала одинаково. Она никогда не позволяла произносить их безнаказанно.
Фрау сняла с ноги туфлю и швырнула в лицо супруга. Потом сняла вторую. Встала. Босиком прошлёпала по холодному полу, подошла к рефлекторно поднявшемуся академику и ударила его туфлей по лицу.
— Ты будешь делать то, что я говорю, — прошипела она по-дойчски, — ты будешь делать то, что я говорю, мразь, подонок, ничтожество, идиот... — из неё сыпалась и сыпалась брань, едкая, ядрёная, и каждое слово сопровождалось ударом по лицу Лихачёва. Пока тот не закрылся руками и не заплакал.
Лени обняла старика, стала гладить по седым волосам. Лихачёв доверчиво потянулся к ласке.
— Тебе трудно, — бормотала старуха, — тебе трудно... Нам всем трудно... Ты должен... Мы все должны...
Магическое слово «должен», как всегда, сработало. Академик несмело улыбнулся, потирая щёку.
— Сегодня ты не пойдёшь на ужин, — сообщила ему супруга. — У тебя остались следы на лице. Но ты сам виноват. Ты меня оскорбил. Ты виноват. Ты сам виноват во всём. Теперь мы не сможем быть на ужине вместе, из-за тебя. Мне так стыдно.
— Да... — бормотал старик, — да... Стыдно... Но я ведь только хотел...
— Мне надо побыть одной, — фрау Рифеншталь решила, что сцена закончена и можно вернуться к делам. — Иди к себе. Я скажу гостям, что ты плохо себя чувствуешь.
Зазвонил целленхёрер.
— Да, — сказала режиссёрша, — это ты, Иван? Сколько они хотят? О дьявол. Хорошо. Пусть на кольце будет руна... Пожалуй, «Лагуз».
Kapitel 36. Вечер того же дня. Санкт-Петербург, переулок Освободителей, 4. (Рифеншталь-фонд, зал приемов).
Огромная хрустальная люстра, напоминающая то ли витрину дорогого магазина на Тверской, то ли экзотический летательный аппарат, была первым, что бросалось в глаза при входе в зал. Она висела под потолком, удерживаемая тремя массивными бронзовыми цепями. Власов попытался вспомнить, где он в последний раз видел нечто подобное. Кажется, у старухи Берты — у неё, правда, люстра была поменьше, но той же породы. В Берлине, Варшаве, даже в безнадёжно провинциальной Праге он никогда не встречал ничего подобного. Впрочем, Россия — всё-таки не провинция, а самостоятельная страна. Наверное, решил Фридрих, это какая-то местная мода на ретро. Тем не менее, смотреть на люстру было неприятно.
Фридрих отвел от нее взгляд и принялся осматривать зал.
Честно говоря, он опасался, что Фрау устроит старомодный Abschiedfeier — «прощальный банкет» по полной форме, с длинным столом, серебряными приборами и заранее расчисленными местами для гостей. Власов вообще не любил церемонных мероприятий, а главное — на приемах такого рода ты оказываешься в жесткой зависимости от своего места и практически лишен возможности общаться с кем-либо, кроме соседей. Но мероприятие оказалось фуршетом в западном стиле. Вдоль стен, оставляя середину зала свободной, протянулись столы, уставленные лёгкой холодной закуской с редкими вкраплениями больших, закрытых блестящими металлическими крышками емкостей с горячим. В четырех углах располагались минибары , где расторопные официанты в белом (белыми были даже их «бабочки») регулярно и ловко наполняли выставленные перед ними рядами рюмки и бокалы. К столам были придвинуты стулья с высокими резными спинками, но их было мало — предполагалось, что гости будут не столько сидеть, сколько стоять, ходить и разговаривать.
При этом средний возраст гостей Фридрих оценил как «за пятьдесят», хотя попадались и молодые лица. Кое-кого из присутствующих он уже видел утром в магазине, но в целом было заметно, что клуб поклонников Лихачева и салон его супруги — это пересекающиеся, но отнюдь не тождественные множества. Среди гостей явно не было представителей той породы буржских интеллигентов, что обитает в убогих комнатенках каких-нибудь развалюх, помнящих еще Достоевского, и имеет из мебели только книги. В костюмах приглашенных к Фрау не наблюдалось единого для всех стиля, но все были одеты недешево и со вкусом. Фридрих обратил внимание на нескольких высохших подтянутых стариков в парадных мундирах Вермахта и Кригсмарине — впрочем, один из ветеранов был, напротив, не в меру располневшим, что особенно бросалось в глаза из-за его невысокого роста; ему бы следовало надеть штатское, подумал Власов с неудовольствием.
Лихачева нигде не было. Несколько человек из его партии растерянно топтались возле дальнего столика, общаясь друг с другом. Судя по лицам, они были не очень-то довольны.
Зато, разумеется, присутствовала Фрау. Вовсю присутствовала, сказал себе Власов, несколько греша против литературной нормы. Но в данном случае это было уместно. Госпожа Рифеншталь, в строгом черном платье, восседала в конце зала в высоком кресле с алой обивкой и густой позолотой, покрывающей деревянные части — казалось, оно попало сюда прямиком из Эрмитажа. На коленях хозяйка вечера держала тарелку, на которой можно было разглядеть одинокую оливку и кусочек сыра.
Старуха, что называется, производила впечатление. Власову она показалась похожей на какую-то хищную птицу, высматривающую добычу: именно так она оглядывала зал.
Вокруг её трона были расставлены стульчики и табуреточки, на которых сидели — как птички на насестах, готовые вспорхнуть по первому знаку — какие-то люди, в основном женщины, видимо, особо приближённые к Фрау. Где-то рядом, не отдаляясь слишком далеко, чтобы не выходить из поля зрения хозяйки, маячил деятельный Калиновский, занимающий разговорчиками слабый пол. Он совершенно преобразился — теперь на нем был черный фрак, и огоньки люстры отражались в черном лаке его туфель. Доносились отдельные русские и дойчские слова. Старикашка, похоже, корчил из себя дамского угодника.
Власову показалось, что он поймал взгляд старухи. И прочёл в нём явственно — «подождите, потом».
— А, вот и вы, Фридрих Андреевич! — донеслось сбоку. Власов без удовольствия обернулся. К нему лихо подруливал Гельман, держа в руках два хрустальных бокала, наполненных чем-то темно-красным. Галерейщик выглядел бодрым и не слишком пострадавшим в полицейских застенках. Он даже успел переодеться — на нём был серо-стальной пиджак, судя по силуэту, итальянский. Было заметно, что пиджак Гельману широковат в плечах и узковат в талии.
