На сей раз она смотрела на него в упор — именно на него, прямо сквозь человеческую толщу, как сквозь воду. Взгляд был пристальным и лишённым даже тени симпатии, хотя и не враждебным. Так смотрят на человека неприятного, но зачем-то нужного.
Убедившись, что взгляд пойман и понят, Фрау чуть повернула голову и скосила глаза в сторону одной из дверей. Власов понял и едва заметно кивнул.
— Вы слушаете? — невежливо спросил Михаил, шурша своими бумажками.
— Да, конечно, — автоматически ответил Власов и повторил хвост фразы — «не с недостатками, а с достоинствами...» Интересная мысль, — добавил он, — но, извините, мне, кажется, нужно... — все эти слова он произносил, уже вставая с места и запоздало понимая, что ему сейчас придётся выбирать, с кем разговаривать в первую очередь. С одной стороны, Фрау, которая, скорее всего, выйдет вслед за ним. С другой — Гельман, который бродит где-то рядом и вроде бы тоже чего-то от него хочет. Ещё этот Калиновский... от Фридриха не укрылось, что старикашка как-то подозрительно засуетился... Ещё этот Михаил, русский юноша. Который теперь будет цепляться, пока не прочтёт свой трактат до конца.
— Значит, не слушаете, — вздохнул Михаил. — Не буду вам мешать, вы тут на работе, — добавил он разочарованно.
— Меня заинтересовал ваш текст, — Фридриху стало слегка неловко, и он решил быть вежливым, — нет ли у вас нормального варианта? Я бы прочёл на досуге.
— Не могу, — смутился Михаил, — нормального на бумаге нет... Хотя погодите, у меня же эта штука с собой, — он засунул руку в карман брюк и принялся там копаться.
— Не надо, — начал было Власов, но настойчивый юноша уже достал из кармана вещицу и протянул собеседнику.
Это была шнелль-карта — новинка, недавно выпущенная в продажу «Сименсом». Фридрих с интересом повертел её в руках: штучка была новой и довольно дорогой.
— У меня там наговорено, в этом, как его, звуковом формате... — Михаил слегка смутился, явно стесняясь технического невежества. — Я сначала наговариваю текст, а потом уже записываю этим дурацким языком, чтобы для печати. Вы можете себе скачать куда-нибудь? У вас же есть, наверное, чего-то такое, — он не договорил, пошевелив пальцами в воздухе.
Фридрих вертел в руках карту — думать нужно было быстро. Скорее всего, подумал он, на шнелль- карте содержится, кроме звукового дата, рехнервирус или рехнермина. Шанс, что Власов наивно скачает себе опасный дат, невелик, но реален, почему бы не попробовать — вдруг можно будет получить доступ к его целленхёреру или рехнеру? Целленхёрер был бы для них даже интереснее. Кстати, для кого — для них? Если его предположения верны, Михаил работает либо на Фрау, либо на Гельмана, а может быть, и на ДГБ, или на всех сразу — впрочем, его могут использовать и втёмную. Хотя... а что, если это ниточка к тем, кто убил Вебера? Ничего нельзя исключать заранее. В таком случае не будем пренебрегать шансом. Они хотят, чтобы я скачал заражённый дат — что ж, я это сделаю. Запустить исполняемый код из памяти этого целленхёрера вряд ли возможно, зато сам факт наличия вредоносной программы объяснит многое... Рискнём.
Он улыбнулся и достал «Сименс». Универсальный разъём должен был подойти к любой технической новинке компании.
Целленхёрер опознал устройство и проверил ёмкость встроенной памяти. Находящийся на шнелль- карте дат был такого размера, что занимал почти всю свободную память телефона, зато формат опознавался легко: стандартный звуковой двойного сжатия. Встроенная проверка рехнервирусов не нашла — впрочем, Власов на сей счёт и не заблуждался. Если это те, о ком он думает, то они работают тонко.
На экранчике телефона появилась коротенькая полоска. Расти вдоль она не спешила: дат был великоват для устройства.
Михаил наблюдал за процессом с откровенной заинтересованностью.
За этими манипуляциями Фридрих и не заметил, как в зал вернулся Гельман. Через минуту тот уже нависал над Власовым. Выглядел он необычно — протрезвевшим, злым и сконфуженным.
— Фридрих Андреевич, — тихо сказал он, — у меня неожиданная проблема. Пожалуйста, не уходите, что бы ни случилось. Сейчас будет немножко неприятно, очень прошу, никуда не уходите...
— Я вроде бы и не собираюсь, — Власов чуть отодвинулся от всполошённого визави. — Насколько я понимаю, вы хотите поговорить...
— Да, да, очень важный разговор... Просто... Я тут запланировал нечто вроде представления... то есть выступления... Но позже, позже! Кто же знал, что он припрётся именно сейчас! Пожалуйста, ну представьте себе, — Гельман зачастил, засуетился, — представьте, что вы делаете важную работу, ну, какой-нибудь доклад пишете, я не знаю, записку, и тут к вам вбегает мальчик с поломанной игрушкой, ревёт и требует, чтобы вы её починили...
— Я бы велел ему выйти вон, — пожал плечами Фридрих.
— Ну тут так не получится, я же его и приглашал... — Гельман в досаде шлёпнул ладонями по ляжкам, — не вовремя, не вовремя! Творческая личность, — лицо Гельмана перекосила гримаса бешенства, — они все такие, творческие личности... Как же я ненавижу всю эту шваль!
— Вы кого имеете в виду? — Власов посмотрел на суетящегося галерейщика почти с удовольствием.
— Очень, очень прошу, просто умоляю, — Гельман уже пятился обратно к выходу, — подождите, это недолго...
Власов бросил взгляд на целленхёрер. Полоска не доросла и до половины. Время шло медленно — и проходило, честно говоря, безо всякой пользы для дела. Хотя, подумал Фридрих, зверинец тут подобрался занятный. Пожалуй, даже занятнее, чем сборище на Власовском проспекте...
— Господа! — раздалось в зале. Голос принадлежал Гельману. — Солнце русской культуры! Приветствуем!
Галерейщик снова стоял у двери, дружеским жестом полуобнимая за талию персонажа настолько странного и нелепого, что рука невольно потянулась за «стечкиным».
Это был огромный, грузный, заросший седой щетиной человек с отвисшими щеками, которые чуть не лежали на воротнике рубахи. То была именно рубаха — кошмарное изделие из грубого серого полотна, навыпуск, изрисованное какими-то рисунками и надписями и заляпанное свежей грязью. Из расстёгнутого ворота торчали клоки сивых волос, ниже выкатывался горб пуза. Ниже можно было разглядеть ноги в чём- то вроде штанов (Власову вспомнилось слово «порты», встреченное в каком-то словаре), заправленных в армейские ботинки умопомрачительного размера.
В руке он держал бутылку — судя по всему, водочную. Та буквально тонула в широченной пясти, тоже грязной: Власову с его места была видна въевшаяся чернота под ногтями незнакомца.
Фридриха передёрнуло от омерзения.
— Прошу внимания! — Гельман забежал с другой стороны, снова приобнял вошедшего. — Лучший русский поэт современности! Валериан Рукосыло-Пермский! Сегодня специально... в честь нашего вечера... творческий блиц!
— Выпить есть? — густым насморочным басом прогудел его подопечный.
Никто ему не ответил.
Власов к тому моменту уже сидел. Странноватая фамилия поэта показалась ему смутно знакомой — вроде бы была какая-то история... Увы, хвостик воспоминания всё никак не ухватывался.
— Это ещё что такое? — тихо спросил Фридрих, нагибаясь к Михаилу.
— А, это... — юноша махнул рукой с видом крайней досады. — Я думал, это позже будет... Позорище. Гельман на вечера водит всяких уродов. Этого из Перми вывез. Называет это «живой поэзией».
Тут все разговоры перекрыл густой голос новопришедшего:
— Ну так нальёт кто-нибудь русскому человеку?
Гельман по-обезьяньи ловко шмыгнул к минибару, схватил бутылку с вином и передал поэту. Тот смачно присосался, хлебнул.
— Кислятина, — пробурчал он и приложился ещё раз. Гельман дождался глотка, потом аккуратно вынул бутылку из пясти и поставил на стол.
Поэт и бровью не повёл. Видимо, опеку со стороны галерейщика он принимал как должное.
— Зажались чё? — обратился он к сидящим в зале. — Давно живого поэта не видели? Ну ща устроим
