тут веселуху. Лив-арт, всё горячее. Ым... — он икнул, — ымпровизация нах.
Рукосыло зевнул, и стало видно, что у него не хватает зубов в верхней челюсти.
Гельман улыбнулся, как бы приглашая всех оценить шутку.
— Ну чё? Из русского цикла почитаем что-нибудь. Про Россию и Революцию. Я за революцию духа и всего на свете. Потому что всё говно и нищета, если духа не видно...
Зал молчал, разговоры примолкли.
— Заскучали? Вот, значит, стихи. Не эти ваши дихтунги, а правда! О жизни нашей мудацкой!
Поэт встал в позу, отдалённо напоминающую позу молотобойца, и, помогая себе взмахами кулака, выкрикнул в зал:
Власов, ошеломлённый таким свинством, обвёл глазами зал. Никто не вставал с места, никто не возмущался. Прищурившись, он вгляделся в лицо Рифеншталь: на нём застыло выражение, которое, наверное, можно было бы поименовать удовлетворённой гадливостью. Ей было противно — но она была довольна этим обстоятельством.
Расправившись с жизнью, поэт заявил, что сейчас прочтёт «что-нибудь социальное».
— О немецком засилье! — заявил он, делая руками сложные движения, будто наматывал на запястья невидимый канат.
— последние слова он как бы пропел, противно подвывая.
— Это из Мандельштама, контекстуально, обратите внимание, — откомментировал Гельман, взявший на себя роль конферансье. — Вы, конечно, знаете великого русского поэта Осипа Мандельштама? — фраза была выпущена в воздух, но так, чтобы задеть слух Власова.
— Что за скотство? — прошипел Фридрих в пространство. Слова попали в ухо Михаила.
— Иллюстрация любимых теорий Мюрата Александровича, — сказал юноша, несколько понизив голос. — В частности, насчёт организации. Он считает, что при хорошей организации из любого дерьма можно слепить конфетку и продать целевой аудитории. Этого Рукосылу он даже в Америку продавал. За жертву фашизма.
Тут у Власова, наконец, щёлкнуло в голове: он вспомнил, где слышал эту фамилию.
Во время польских событий в российских газетах появились сведения об убийстве пермской девочки по имени Ольга Рукосыла. Та якобы убежала из дому, чтобы посмотреть на польскую революцию, проехала через всю Россию, пробралась в Польшу и погибла на варшавской улице — от рук каких-то «фашистских отрядов самообороны». Подробности смерти расписывались в самых ужасных красках. «Свободное Слово» опубликовало интервью убитого горем отца девочки, который призывал к отмщению.
Правда, довольно скоро выяснилось, что никакой девочки не было: так называемый «отец», некий Валериан Рукосыло, называющий себя «поэтом», просто-напросто выдумал всю эту историю. Никакой дочери у него не было, как и детей вообще. На суде — «поэта» привлекли к ответственности — он заявил, что его «убитая дочь», оказывается, была «виртуальным художественным объектом», а интервью — «художественной акцией, разоблачающей буржуазно-фашистское общество тотальной симуляции».
Интереснее было то, что в защиту «художника и поэта» публично выступили несколько западных политических деятелей (правда, второго ряда). Все они пели песню на тему того, что «искусство должно быть свободно». На Востоке в защиту Рукосыло выступила только Новодворская, которая в очередном интервью заявила, что «фашизм — это отсутствие чувства юмора», а выходку «художника» назвала «невинной мистификацией в духе сюрреализма». Российский суд отнёсся к этому иначе: Рукосыло приговорили к большому штрафу, который был выплачен неизвестными доброжелателями — впрочем, никто не сомневался, что среди таковых был Гельман... Непонятно было только, что этот тип делает здесь и зачем читает гнусные стишки.
поэт прервался, чтобы ещё глотнуть из горла.
Власов ещё раз посмотрел на Фрау. Та демонстративно подняла ссохшиеся от старости и похожие на птичьи лапки ладошки — и сдвинула их. Гельман тут же поднял руки и зашлёпал ладошками. Зал подхватил, правда, без особой охоты.
— Понравилось? — ухмыльнулся поэт, отчего его уродливая физиономия стала ещё страшнее.
— Его что, нельзя было помыть и причесать? — тихо спросил Власов у Михаила.
— Гельман его специально так наряжает, — объяснил Михаил. — По его мнению, это и есть типичный русский. Вот он его и поддерживает в типично русском состоянии: поит дрянной водкой и кормит на убой. А для
— Но ведь вы так не считаете?
— Я реалист, — буркнул Михаил. — Я понимаю, что бессмысленно бороться в одиночку. И надо использовать те возможности, которые есть.
Против чего именно он борется, он не пояснил, ибо в этот момент Рукосыло, закончив, наконец, про мировую мглу, подбоченился и громко заявил:
— Уныло как-то у вас. Ну, повеселю. Обхохочетесь. Стишастики у меня совсем новые. Называется — «Чем пахнут штаны». Про штаны будем слушать?
— Это аллюзия на одного итальянского поэта... — начал Гельман, но уже изрядно набравшийся Рукосыло отмахнулся от него, как от мухи:
— Итак, читаю! Штаны! Сначала тебе, Мюрат!
— У жидишки чем пахнут штанишки?
