Как подмышки пархатой мартышки!
Гельман поморщился, но промолчал. Кто-то за соседним столом кашлянул, поперхнувшись едой.
Почуявший волю поэт обвёл всех победоносным взором и рявкнул:
— А у шлюшки чем пахнут штанюшки?
М-м-мокропсятинкой бабьей игрушки! — на «псятинке» он мерзко причмокнул.
— Всё гаже и гаже, — откомметрировал Михаил. — Сейчас его, наверное, выкидывать будут.
— Кого? — не понял Власов.
— Да этого... Рукосылу. Он, как напьётся, начинает буянить, — пояснил Михаил. — Это у него такой имидж. Ну, в смысле, ложный гештальт, — пояснил он зачем-то.
— А у немца чем пахнут коленца?
Как обоссаные полотенца!
— продолжал кривляться Рукосыло.
— Н-да, сейчас выкинут, — заключил Михаил. — Уже было. Этого типа судили...
— Я в курсе, — усмехнулся Фридрих.
В глазах Михаила мелькнуло уважение.
— Хорошая у вас память... Профессиональная, — вздохнул он. — Жаль, если вашу контору разгонят. Что, скорее всего, и произойдёт. Когда всё кончится.
— Вы о чём? — не понял Власов, потом вспомнил, посмотрел на экранчик: дат скачался. Он осторожно отсоединил шнелль-карту и отдал её владельцу. — Ну что ж. Я с вашим трудом ещё не знаком, но в выводах сомневаюсь заранее. Вряд ли что-то случится с моей страной... или хотя бы с моей, как вы выразились, конторой.
— Вы сначала послушайте, — с лёгкой обидой в голосе ответил Михаил. — После суда Гельман большой концерт устроил с этим Рукосыло. Так его со сцены сбрасывали.
Тем временем Рукосыло прочитал ещё несколько двустиший того же содержания, постепенно понижая голос до шёпота, и вдруг заорал:
— А у русского нету штанов! — и начал стаскивать с себя порты.
Власов невольно привстал: это было уже слишком.
— Нету! Нету! Бе-бебебе! — кричал Рукосыла. — Нету-нету-нету!.. штанов у русского поэта! — наконец, с портов отлетела пуговица и ширинка лопнула. Показались розовые трусы.
— Нате, нате! Суки грёбаные! Соси-и-и... — поэт запустил лапу в мотню.
Тут за его спиной появились — Власов оценил скорость реакции, она было на хорошем уровне — двое высоких мужчин в одинаковых костюмах с галстуками. Они подхватили поэта под руки, ловко вывернули локти и легонько подвинули к двери. Тот вздумал орать и брыкаться, но резкое движение одного из мужчин его успокоило.
Через несколько секунд дверь за ними закрылась. Точнее, закрыл её Калиновский, проскользнувший ужиком в залу.
Фрау сдвинула ладошки, и все зааплодировали. Видимо, такой конец творческого выступления никого не удивил и уж точно не огорчил.
Гельман остался один. Смущённым он не выглядел — даже, скорее, наоборот.
— Вот, господа! Единственный настоящий русский поэт современности! Живёт как пишет! — объявил он и комично раскланялся.
Снова раздались хлопки — пожиже.
Через пару минуты Гельман вновь оказался возле Власова. Вид у него был крайне недовольный.
— Ну вот, — отдуваясь, сказал он, и снова выпил — так, как в жару пьют лимонад, — извините сто раз, Фридрих Андреевич. Это должно было быть часа через два, когда все, так сказать, разогреются... Ну ничего, тоже неплохо получилось. Русское искусство в его высшем воплощении, — он явно хотел сказать что-то еще, но неприязненно взглянул на Михаила, затем вновь, уже умоляюще — на Фридриха. Власов понял, поднялся и пошел за ним.
— Что пошло не по плану? — решил выяснить ситуацию Фридрих.
— Этот идиот, ну вы его видели... — Гельман махнул рукой, — припёрся раньше положенного. И сорвал мне планы.
— Такого субъекта лучше держать на цепи, — пожал плечами Фридрих.
— Неплохая идея, но у меня были бы неприятности... — процедил галерейщик. — Чёрт, он сорвал мне всё... Власов, — он снова начал называть Фридриха по фамилии — нам очень нужно побеседовать. Вам это, может быть, нужно больше, чем мне. Но меня пасут. Люди Бобкова, Калиновский, все... А сейчас мне сорвали удобный момент. Но вы ведь еще не уезжаете из Бурга? Позвоните мне. Это очень важно, — он буквально всунул в руку Фридриха карточку. — Мы, конечно, не можем обсуждать это по телефону. Но мы встретимся и поговорим спокойно. Два умных человека всегда договорятся... А сейчас, извините, я лучше пойду, — внезапно заключил он. — Будете разговаривать со старухой, учтите — она пустая. У неё ничего нет. До встречи, — он попытался сунуть Власову ладошку, потом как-то закруглил жест в воздухе и поспешил к выходу.
«Крайне неприятный и суетливый тип», — решил Власов, провожая взглядом спину галерейщика. Чувство было такое, как будто отодрался, наконец, цеплючий репей. Кстати, — подумал Фридрих — не исключено, что осталось несколько остьев с крючочками. Он же отдавал свою куртку в гардероб в «Аркадии» (Власов снова вспомнил фальшивого негра, и его передёрнуло от омерзения). Не исключено, что к одежде втихую присобачили «жучок». Надо будет, добравшись до дома, тщательно проверить все свои вещи сканером... Но и вообще этот назойливый субъект с его скверными манерами и ещё более скверными затеями был ему крайне неприятен; Гельман казался полной противоположностью тому, каким должен быть деловой человек — не важно даже, идет ли речь о коммерческих делах или о политических. «Это ж надо было умудриться — отнял столько времени и так и не сказал за целый день ничего по существу, чтоб ему провалиться!», — продолжал злиться Фридрих. Впрочем, карточку он все же убрал в карман. Черт его знает, что — и кто — может оказаться полезным в его деле. И если за всеми гельмановскими намёками и впрямь что-то стоит...
Фридрих поднял глаза на публику — и упёрся взглядом в глаза Калиновского. Тот осторожно качнул головой, явно куда-то приглашая.
Власов понял, встал и направился к боковой двери.
Kapitel 37. Тот же день, поздний вечер. Санкт-Петербург, переулок Освободителей, 4. (Рифеншталь-фонд, центральный офис).
Кабинет Фрау был невелик и скудно обставлен: узкий стол без скатерти, два стула, мини-барная стойка в углу. За стеклом маленького шкафа были видны бутылки зелёного стекла. Власов скосил глаза: судя по этикеткам, вино было французским, старым и дорогим.
Фрау Лени Рифеншталь ожидала его, сидя в глубоком кресле возле фальшивого камина, в котором с тихим шипением трепыхались подсвеченные тряпицы, изображающие пламя. Чуть подавшись вперёд и прикрыв глаза, она, казалось, дремала.
Власов невольно подумал, что ей не помешали бы спицы и клубок шерсти на коленях.
Калиновский тихо подошёл к своей хозяйке и что-то шепнул прямо в ухо — так тихо, что даже Фридрих, с его острым слухом, ничего толком не расслышал.
— Ладно, иди, — ответила старуха. — Приглядывай за ним. Пусть попрыгает.
Власов почему-то понял, что речь идёт о галерейщике.
Старик кивнул и молча вышел, аккуратно прикрыв дверь.
Они остались одни — Власов и Фрау.
Старуха подняла голову и внимательно посмотрела на Фридриха. Взгляд был цепкий и недобрый. Власов почувствовал себя неуютно. Было заметно, что Фрау им недовольна. Нет, не то, — он мысленно поправился, — скорее, считает его в чём-то виноватым, причём виноватым перед ней лично.
— Добрый день. Я вас слушаю, — первым нарушил молчание Фридрих.
