Возможно, впервые в жизни фрау Галле поступила умно. Она не стала ждать, пока страшные шаги приблизятся, а полезла в щель — как была, в ночной рубашке. Она едва протиснулась, следом юркнул Микки и тут же нажал на кнопку. Колонка повернулась и закрыла проход.
— Что это? — свистящим шёпотом спросила Франциска, пытаясь хоть как-то устроиться в узком пространстве.
— Тайник, это я его нашёл, — сказал Микки, нашаривая на полу пистолет и целленхёрер. — Мама, возьми.
Франциска, щуря глаза, ещё не привыкшие к темноте, с опаской взяла тяжёлую смертоносную вещь и тут же положила её на пол.
Сидеть было неудобно — крохотный тайник не был рассчитан на двоих. Франциска прислонилась спиной к стене, кое-как пристроив Микки между коленок.
Жесть колонки не очень хорошо пропускала звуки. Тем не менее было слышно, как человек ходит по дому — уверенно и нагло. Потом — какой-то шум, возня и звук чего-то падающего. Дальше — снова шаги, шаги и голоса. И шум — очень характерный шум, когда тащат что-то тяжёлое.
Хлопнула и ударилась об стену дверь кухни — бух-бух. Заскрежетала плитка.
— Вот и хорошо, — отзвенело от жести.
Микки сжался. Голос был мужской, но высокий и какой-то гадкий. Обладатель такого голоса наверняка умел и любил делать очень, очень, очень больно.
— Смотри на меня, старая дзыня, — звенело сквозь жесть. — Сейчас я буду спрашивать, а ты будешь мне всё рассказывать. И не вздумай вейджать.
Человек говорил на дойче, но с какими-то непонятными словами. От этого было ещё страшнее.
— Я таки не вижу резона, чего вы до меня хотите, — заскрипел голос старухи. — И если чего хотите услышать, то говорите в моё лицо и шобы мне было понятно. Я очень плохо слышу. Я умею читать по губам, если знаю такое слово. Которое слово я не знаю, то не могу за него говорить.
Человек рассмеялся. Это был очень неприятный смех.
— Да я сам твой жаргон еле разбираю, а ты хочешь, чтобы я вспомнил язык Гёте в его первозданной чистоте. Я тут, знаешь ли, несколько огрубел. Зато приобрёл много полезных навыков.
Тут же раздался неприятный звук и следом — стон.
— Больно? — спросил мужчина. — Отвечай, старая дзыня, и отвечай быстро.
— Таки больно, — заскрипела старуха. — Давайте пожалуйста говорить как умные люди с умными людьми.
— Боль прочищает мозги, — наставительно произнёс голос. — Кстати, оцени изящество приёма. Ему я научился у одного старого дуфана, большого любителя разговоров по душам. Вот если бы я ломал тебе пальцы, ты могла бы упасть в обморок, а то ещё, чего доброго, сыла... могла бы и околеть. А этот приёмчик совершенно безвредный: нажать на нужную точку, и человечек уже плачет. Китайцы всё-таки умнички. Хочешь продолжения сеанса массажа?
— Нет, — торопливо ответила старуха, — уберите свои руки, я буду всё говорить.
— Вот и славно. Сначала представлюсь. Меня зовут Матиас Спаде, и меня хорошо знают в вашей почтенной конторе. В том случае, если я оставлю тебя в живых — в чём я сильно сомневаюсь — ты сможешь передать своим дружкам из Третьего отделения, что я их... — дальше мужской голос произнёс слова, которых Микки не понял, хотя и слышал нечто подобно несколько раз от папы Жоржа. Когда он однажды сказал это маме, она сделала строгое лицо и объяснила, что людям нельзя этого говорить, иначе люди могут обратиться к фашистскому государству, и оно откроет дело по оскорблению личности. Мама тогда ещё сказала, что фашистское государство очень несправедливое, раз наказывает людей за слова. Но папа Жорж не боялся фашистского государства — во всяком случае, когда он говорил эти слова маме...
Отвлёкшись на эти мысли, Микки пропустил мимо ушей пару фраз. Когда он снова собрал внимание в кулачок, человек говорил:
— ...если ты думаешь, что прослушка работает и вскоре здесь будут ребята из ДГБ, то сильно ошибаешься. Я, на твоё несчастье, профессионал, а дэгэбэшники — цао... на понятном тебе языке — дерьмо собачье. Особенно смешно замыкать всю микрофонную сеть на одно устройство, да ещё и монтировать его на чердаке. Фон Гирке за такое отправил бы курсанта чистить сортиры не менее чем на месяц... Ты, кажется, меня не слушаешь? Я тебе неинтересен?
— Да я таки всё поняла, говорите же за своё дело, — Берта Соломоновна сказала это тем же тоном, каким покрикивала на Микки.
Мальчик, у которого от страха обострилось чутьё, вдруг с удивлением понял странную вещь — Берта Соломоновна не очень-то и боится. То есть боится, но не так, как в ту ночь, когда она сидела и рассматривала старые фотографии.
— Какая деловая старушка. Ну что ж, дело так дело. У тебя на постое баба с ребёнком. Где они?
— Здесь, — ответила старуха. — Как я ложилась, так они были в спальной, — уточнила она.
— Их нет. Где они?
— Я знаю за то, что знаю, — старуха даже не скрывала раздражения, как будто человек не мог убить её в любой момент. — Может, ушли кушать. Я спала. Посмотрите где хотите везде, если чего не верите, — добавила она.
— Ушли? Может быть, — с сомнением протянул голос. — В спальне я видел тряпки, а на вешалке в прихожей — одежду. Хотя, может быть, они оделись во что-то другое... Но я прошёлся по твоей хатёнке, спрятаться им вроде негде. Или у тебя есть какой-нибудь хитрый чуланчик, куда я не заглянул?
— Вы шо себе думаете, — ответила Берта. — мне нужны лишние макес на мою старую голову?
— Мне не нравится юдская привычка отвечать вопросом на вопрос, — человек, называющий себя Спаде, явно злился, но пока держал себя в руках. — Где ты их спрятала?
— Я живу за себя, — ответила старуха, — я не живу за других. Нет. Я не прятала нигде. Ищите, если не верите.
— Ты что-то крутишь, — ответил человек, — но, допустим, ты не врёшь. Ладно, мы подождём. Они ведь когда-нибудь вернутся, не так ли? Я очень, очень терпеливый человек. И очень справедливый. Поэтому мы сделаем так. Если они вернутся в скором времени, ты останешься живой и относительно здоровой. Если их не будет в течение двух часов, я начну нервничать. Когда я нервничаю, я становлюсь злым. Поэтому я буду делать тебе больно — просто чтобы убедиться, что ты мне сказала всё, что знаешь. Если не узнаю ничего интересного, я тебя прикончу. Просто потому, что я очень, очень расстроюсь. Впрочем, в этом случае я убью не только тебя, но и кой-кого из моих дружков, которые следили за твоей хатёнкой. Я очень не люблю халтуры — а они, похоже, схалтурили. Потому что, когда я шёл сюда, то был уверен, что баба и её пащенок здесь... Так что придётся тебе немного поскучать в моём обществе.
— Я хочу пить кофе, — сказала Берта.
— Свари и мне тоже, — почти благодушно сказал мужчина.
Фрау Галле тем временем, отойдя от первого шока, изо всех сил пыталась сосредоточиться и что- нибудь придумать. Получалось это плохо — всполошённые мысли как будто бились о прозрачную упругую пелену, не доходя до ума. Что-то ей мешало, отчаянно мешало сосредоточиться и понять, что делать дальше.
И вдруг эта плёнка разорвалась. Франциска Галле, бездарная журналистка, неудачливая жена и несчастная мать, всю жизнь пробарахтавшаяся в какой-то непонятной паутине обстоятельств, непонятно откуда берущихся и неизвестно куда тянущих, ошеломлённая и напуганная, внезапно увидела причину всего, что с ней происходило — и что привело её сюда, в этот тёмный закут.
Она не была глупа от природы. Глупость была следствием. Причиной была плёнка, отделяющая её сознание от реальности. Эта плёнка появилась в детстве и с годами становилась только толще. Она всю жизнь внушала себе, что происходящее с ней — это не реальная жизнь, а что-то другое, не имеющее к ней, настоящей, никакого отношения. Всё, что было вокруг, происходило словно бы не с ней. Настоящая жизнь была где-то в другом месте, она должна была наступить когда-нибудь потом, в другом месте, где она будет умной, красивой, молодой и счастливой. Это другое место она себе воображала всю жизнь и тратила на это все свои душевные и умственные силы. Она жила как во сне, не желая видеть того, что происходит вокруг. И тратила все силы на то, чтобы придумывать всё новые и новые сны, лишь бы не видеть постылую действительность, и прежде всего — саму себя.
