Алик прислоняется к стенке, снимает ботинок и, достав из носка кусок черного хлеба, протягивает Кувякину.
— Жуйте, ребята.
— Эныч, а ты будешь? — Коля откусывает больше половины куска. Энергично жует. Откусывает еще. Эныч что-то бурчит и машет рукой.
— Ну, как хочешь, — Коля доедает оставшееся. — Хозяин-барин. Эх, Алик, если б у тебя еще и выпить было…
— Чего нет — того нет, — разводит руками Пархоменко. Сняв другой ботинок, он достает спичку и проводит ею по волосам. Потом ковыряет в ухе. — Давно сидите?
— Давно, — говорит Коля. — Скоро сутки, наверно. Жуткая скучища. Совершенно нечем заняться. Особенно мне. Эныч вон нашел себе развлечение.
Эныч пускает громкого голубка.
— Так уж и нечем? — усмехается Пархоменко, вынимая спичку из уха. — Это дело исправимое. Запомнил силу звука? Сейчас мы с тобой сыграем. Кто из нас Эна Эновича перекроет, тот и выиграл.
— А победителю что?
— Победитель отвешивает проигравшему десять макаронин.
— А куда?
— Куда обычно. В лоб.
— А кто первый начнет?
— Если хочешь, давай начну я. У каждого из нас три попытки.
— А если никто Эныча не переплюнет?
— Ну что ж. Тогда никто и не выиграет.
— Ладно, — соглашается Коля, — Давай, начинай. Пархоменко трижды издает средней силы звук.
— Слабовато у тебя, Алик, вышло, — отмечает Коля.
— Слабовато, — соглашается Пархоменко. — Теперь твоя очередь.
— Ну, с Дядей, — говорит-себе Коля. Стартует. Звук получает ся очень тихий. Коля с надеждой смотрит на Пархоменко.
— Ну как, Алик?
— Никак, — говорит Пархоменко. — У тебя еще две попытки. Вторая попытка Коле также не удается.
— Мало каши ел, — посмеивается Пархоменко.
— Хорошо смеется тот, у кого всегда встает, — отшучивается Коля. Сосредоточившись, трясет кистями рук и набирает полну грудь воздуха.
— Ты прямо Давид Ригерт… — последние слова Пархоменко тонут в бурном звукоизвержении.
— Молодец, Коля, — хвалит Кувякина, отбрасывая сломанную спичку, Пархоменко. — Выиграл. Так тебя, глядишь, и на Олимпиаду в Москву могут послать.
Коля стоит с озадаченным видом. Смотрит в одну точку.
— Эныч! Ты скоро?
— Тебе-то что? — бросает Эныч с унитаза.
— Авария тут у меня маленькая.
— Это бывает, — похлопывает по спине Колю Пархоменко. — Не переживай. В Москве, в психушке, где я санитаром работал, один диссидент со зверской фамилией так обделался, что его пото до-олго отмыть не могли. Меня, кстати, там научили этой игре. Вся спецпалата, в которую известных на Западе диссидентов помещают, с утра до вечера этой игрой тешилась.
Отойдя к стене, Кувякин прислоняется к ней спиной. Заводит руку за спину.
— Что за студенты такие веселые?
— Да не студенты. Диссиденты, — Пархоменко ковыряет в ухе пальцем. — Ведь у меня как в жизни сложилось… Сам-то я местный. Из этого города. Пришел из армии, думаю: что делать? Поехал в столицу. Поступил в медицинский. Стал все больше и больше размышлять о нашей действительности. А тут еще практика такая: санитар в психиатрической клинике имени Хорватского. Там-то я и прозрел окончательно, — лицо Пархоменко серьезнеет. Он перестает ковырять в ухе. — Столкнулся с новой для меня категорией людей. Тот же Тюкин. Академик. Отец кислородной бомбы. Лауреат Нобелевской премии…
— Какой-какой премии?
— Нобелевской, — говорит Пархоменко. — Сто тысяч долларов отваливают тому, кто лучше всех за мир борется. Ох, и уважали Тюкина Всеслава! Как передача — так шоколадный торт. Он шоколадные торты до ужаса любит. Но только свежие чтобы были. Один раз, помню, торт администрация на полтора часа почему-то задержала, и тот ему черствым показался. Так он — вот что значит принципиальный человек! — бросил этот торт на пол и давай ногами топтать. Топчет и приговаривает: «Заявление. К мировой общественности. В нашей стране все больше и больше разворачивается деятельность репрессивного аппарата против лучших представителей русской интеллигенции». Язык у мужика, скажу я вам, подвешен что надо!
Пархоменко переходит в другой угол. К Энычу. Продолжает:
— А Ишманов!.. Тоже умный человек. Сознательно отказался от больших чинов. Всю жизнь провел возле мусорных бачков. В подвале. Там и родилась у него идея об избранности нашего наро-да-Дяденосца… Или Чумовских. Тот вообще хождение по мукам совершил. Сам он из Таганрога. Бывший редактор областной газеты «Спортсмен Приазовья». Допустил опечатку в шапке. Написал: «Планы партии. Точка. Планы народа». А нужно было поставить тире. Получилось, что у партии планы одни, а у народа — другие. Историю, конечно, замяли. Но он не успокоился. Начал в обком ходить. Доказывать, что ошибка допущена им неумышленно. В обком его пускать перестали. Тогда он — в Москву. В ЦэКа. Из приемной его прямиком в психушку отправили. В клинике и пришла к нему в голову мысль выпустить собственную самиздатов-скую газету «Борец Приазовья». Ушлый был конспиратор. Чтобы никто не догадался о его планах на будущее, оформлял в отделении стенгазету «Больной, к коммунизму!»… Но больше всего я любил беседовать с юношей Пашей Каском. Тот все время Дядю искал. В себе. В людях. Во мне. Под подушкой. До психушки он по пивным ходил. Вел религиозную пропаганду. Утверждал, что Ленин — антихрист и немецкий ставленник…
— Ленина не трожь! — предупреждает Эныч. Шумно сопит.
— Да, Алик, — заводит вторую руку за спину Коля. — Ты это зря трогаешь… Эныч, ты скоро там?
— Пашу взяли, — продолжает невозмутимо Пархоменко. — В клинике он помимо меня общался со многими. Один террорист, который возле гостиницы «Полтава» трех шведов топором изрубил, проломил Каску голову табуреткой. Паша выжил, но стал почему-то злым, раздражительным и тайком в туалете ел кал. Я решил, — Пархоменко снова принимается ковырять в ухе, — помогать этим людям в их борьбе. Взял у Тюкина телефоны западных корреспондентов, чтобы ставить их в известность о судьбах этих мучеников. Стал звонить корам. Встречаться с ними. Поразила меня их бездушность и незаинтересованность в наших делах. Все, как один, интересуются только Всеславом Тюкиным. Спрашивают: как спал? как покушал? какое у него настроение? что он сказал утром? в обед и вечером? А когда про случай с черствым тортом узнали, страшно возмутились произволом администрации, восхитились мужеством узника совести и тут же всем скопом рванули к телефонам. Один американец — Биллис — зацепился за бетонную урну и головой пробил крыло своего «Фольксвагена»… А однажды пошел я на встречу с Колей Милетичем из «Франс Пресс». За мной, как всегда, пятеро или шестеро гэбистов увязались. Прихожу к театру Кукол и Жучков на Садовом. Жду. Час, два. Зима, холод, я — на улице. Внутрь, в фойе, не захожу — боюсь проглядеть корреспондента за густым снегопадом. Вдруг вижу: Мйлетич стоит за стеклом, в фойе, с какой-то девицей и что-то ей рассказывает, показывая на меня пальцем. Я зашел. Говорю: «В чем дело? Ты меня видел?» Он говорит: «Да». Спрашиваю: «Почему же ты сразу не вышел?» Он объясняет: «Приехала знакомая из Франции, которая живых диссидентов ни разу не видела, и ей интересно на них посмотреть». Ах, думаю, паразит. Развернулся и ушел. С тех пор с этой западной шушерой я дел не имел.
— Послушай, Эныч, — Коля ерзает у стены, — совесть надо иметь. Целый час толчок оккупируешь, Ломоносов!
У Эныча урчит в животе.
