— А чем вы заняты? Уж не…
Пауза.
— Совершенно верно. Я ведь говорила вам.
И тут тон доктора Кукиля изменился — теперь в нем звучала мольба.
— Не делайте глупостей, только не делайте глупостей. Ничего необдуманного. Вы же понимаете, насколько все это опасно. И как мне только удержать вас от этого?
— Думаю, что вам нет смысла удерживать меня.
Юлия отстраненно улыбнулась, проговорив эту фразу. Нет, этот разговор на самом деле обретал черты нереальности, сам факт его шел вразрез со здравым смыслом, и в какой–то степени он был даже смешон. Тот, о ком она без ненависти не могла думать, тот, кто подготовил ставшее роковым для Эрнста экспертное заключение, теперь печется о ней, заклинает быть осмотрительной, прекратить работу. К чему это? Ради чего? А может…
И тут Юлия положила трубку, невзирая на продолжавший изливаться из нее искаженный мембраной, взбудораженный голос. И тут же направилась прямо в лабораторию. К счастью, там оконные стекла остались целы. Она зажгла свечу и уселась за письменный стол. Впереди была долгая и, хотелось думать, спокойная ночь — во всяком случае, вероятность повторного налета почти исключалась. В других районах Берлина бушевали пожары…
Возвращаясь из кухонного барака, куда его направили на чистку картофеля, Дойчман упал в обморок. Приступ слабости накатился внезапно, когда он проходил через казарменный двор, — перед глазами вдруг заплясали разноцветные точки, кружки, пятнышки, он изо всех сил старался раскрыть глаза как можно шире, но тут ослабевшие ноги подогнулись, и он удивленно спросил себя, что же это. И вдруг все вокруг завертелось вихрем, на него, погребая его под собой, повалились бараки, деревья. По–видимому, он недолго пролежал без чувств. Когда поглотивший его мрак чуть рассеялся, когда перед глазами вновь возникли светящиеся, мерцавшие точки, когда он удивленно раскрыл глаза, прямо перед собой обнаружил лужу. И почувствовал влагу на лице. Дойчман все еще не мог разобраться, что с ним произошло. Пораженный, однако с долей равнодушия, он спросил себя: где я и как здесь очутился. Как это меня угораздило шлепнуться лицом в лужу и почему так трудно встать?
Эрнст попытался подтянуть ноги под себя, но не смог — по телу волной прошла дрожь. И тут послышались чьи–то торопливые шаги.
Над неподвижно лежавшим Эрнстом Дойчманом склонился Эрих Видек.
— Эрнст! — испуганно произнес он. — Эрнст, что с тобой стряслось?
Повернув Дойчмана на бок, Видек стал расстегивать пуговицы форменной гимнастерки. Дойчман неподвижно взирал на него, словно не понимая, что происходит. Он попытался что–то сказать, но язык не повиновался ему. Видек, недолго думая, подхватил его на руки, подивившись, как такой рослый мужчина может быть таким легким.
Видек отнес его к стоявшему чуть в стороне от остальных бараку, где располагался батальонный медпункт. Ничего страшного. Просто легкий обморок. К полудню Дойчман уже ходил. Когда он, все еще не оправившись полностью от слабости, поднялся на ноги и по узкому и длинному коридору направился к туалету, он увидел, как внизу распахнулась дверь. Двое солдат кряхтя стали втаскивать носилки. За ними семенил перепуганный санитар Кроненберг. Дойчман, прижавшись к стене, пропустил их. На носилках лежал солдат с посиневшим лицом. Больной пребывал в сильном возбуждении: рот его судорожно открывался, а руки пребывали в постоянном движении, теребя область груди, тело периодически выгибалось, словно он собирался подняться с носилок и бежать от нехватки дыхания.
— Главного нет на месте! Что делать? Что делать? Где главный? — в панике бормотал Кроненберг.
— Ты — санитар и должен знать, что делать! — бросил ему несший носилки солдат.
Дойчман последовал за ними и вошел в кабинет врача. Кроненберг, обычно никого не пускавший на «его территорию“, будто сторожевой пес, на сей раз не отреагировал на вторжение Дойчмана. Ему было не до того — суетливо бегая по кабинету, он понятия не имел, что предпринять. Что с него взять? За плечами у Кроненберга был лишь «ускоренный курс подготовки санитаров“. А доставленный сюда солдат, которого сейчас заботливо укладывали на белый клеенчатый диван, похоже, страдал от острейшей дыхательной недостаточности. «Вследствие чего?“ — машинально задал себе вопрос Дойчман. Черт знает, вследствие чего, во всяком случае, вид у него был такой, что он вот–вот скончается.
— А где врач? — спросил солдат.
— Уехал он, уехал, — пролепетал в ответ Кроненберг. — Не знаю куда…
— Так сбегай и найди его!
— Где мне его искать?
— Что с ним? — вмешался Дойчман.
Подойдя к лежащему солдату, он наклонился к нему.
— А ты что, кумекаешь в медицине? — с надеждой в голосе обратился к нему Кроненберг.
— Слегка, — ответил ему Дойчман.
— Что с ним?
— Откуда я могу знать?
— Парень, ты как–никак санитар, — продолжал солдат.
— Ты ведь какой–то укол ему делал! — добавил его напарник.
— Что за укол? — насторожился Дойчман.
— Да так, ерунда, это не от укола — я сделал ему противостолбнячный укол, — пояснил Кроненберг. — Он напоролся на ржавую колючую проволоку и…
— Немедленно ампулу адреналина и шприц! — властно произнес Дойчман. — И побыстрее, пока не поздно!
В эту минуту Дойчман стал тем, кем был всегда, — врачом, в привычном мире пропахшего медикаментами, дезинфектантами и болезнями кабинета, у топчана, на котором этот солдат, теперь уже его пациент, сражался со смертью. Дойчман враз позабыл и о недавнем обмороке, и о слабости, и о беспомощности. Он словно вернулся в свои первые после получения диплома годы, когда он работал в одной из берлинских клиник, где ставил на ноги больных, боролся за их жизнь, там, где познакомился с Юлией и полюбил ее.
Кроненберг, не скрывая изумления, послушно выполнил его требование — принес все необходимое: ампулу адреналина, стерилизатор, а в нем сверкавший никелем шприц и иглы. Дойчман, закатав больному рукав гимнастерки, ощупал пульс. Пульс был едва заметный, нитеобразный, прерывистый, с пугающе долгими паузами.
— Бензин! — велел Дойчман.
Оба солдата продолжали стоять, глядя на него, как обычно глядят на работу врача люди непосвященные: с любопытством, страхом, благоговейным трепетом.
Дойчман стянул жгутом руку пациента поверх локтя — выступили и набухли голубоватые вены. Смоченным в бензине ватным тампоном он протер кожу и уверенно ввел в вену иглу.
— Шок! — констатировал он.
— Отчего шок, разве… — начал Кроненберг, но Дойчман негромко велел ему не мешать и, осторожно надавливая на поршень, стал вводить в вену адреналин.
— Дело в том, что у него непереносимость к противостолбнячной сыворотке.
— Выходишь его? — спросил один из солдат.
— Думаю, да, — ответил Дойчман.
И он спас пациента. После томительно долгих минут ожидания, после того, как Дойчман предпринял все необходимое в таких случаях, с лица больного стал исчезать синюшный оттенок, дыхание становилось ровнее, пульс обрел лучшее направление, хотя по–прежнему оставался слабым.
— Все нормально, — заключил Дойчман. — Худшее позади.
— Откуда ты все это знаешь? — спросил пораженный Кроненберг.
Он был безмерно благодарен этому взявшемуся словно из ниоткуда специалисту. И имел все основания для этого — только сейчас до него дошло, что этот солдат был на волосок от гибели, причем по его, Кроненберга, вине. Не кто–нибудь, а он, санитар Кроненберг, всадил ему двойную дозу
