— Знаешь, если об этом постоянно думать… — с трудом сдерживаясь, произнес в ответ Вернер.
— Но как мы можем забывать об этом?
— Я еле сдержался, чтобы не врезать ему по физиономии.
— Клянусь, это я как раз могу понять. Успокойся… Ты сегодня ко мне не собираешься?
— Посмотрю.
— Ну тогда до скорого. Ничего, мы что–нибудь придумаем. В конце концов, с этим недоноском мы уж как–нибудь разберемся!
Положив трубку на аппарат, Вернер задумчиво посмотрел в окно на уже исчезавшие из виду сани.
Сани мчались через темноту. Повалил снег, мокрые хлопья превратили все вокруг в темно–серое месиво, сквозь которое с трудом проглядывали темные очертания поднимавшегося на горизонте леса. По правую сторону от дороги через большие интервалы мелькали припорошенные снегом столбики, по которым был проложен телефонный кабель, ежедневно обрываемый диверсантами противника. Шванеке обеими руками уперся в ручку, стараясь удержаться и время от времени бранясь вполголоса. Сани немилосердно трясло на снежных ухабах, казалось, еще один такой ухаб, и они развалятся. Висевший на шее у Шванеке автомат молотил его по животу. Двигатель под сиденьем завывал как бешеный. Сколько он еще выдержит все это? Внезапно впереди мелькнул чей–то силуэт. Низкорослая, укутанная в тулуп фигура, очень похожая на него самого, неясно вырисовывалась в снежной мгле. Когда сани приблизились почти вплотную, человек поднял руку. Шванеке притормозил, потом выключил двигатель. Сани, пройдя несколько метров юзом на скользкой дороге, остановились. Шванеке выбрался наружу и, на ходу снимая автомат, неторопливо побрел к дожидавшемуся его незнакомцу. Но тут, узнав, кто это, замер на месте как вкопанный. Подняв автомат, он навел его на темный силуэт.
Петр Тартюхин стал поднимать руки вверх, желая засвидетельствовать, что, мол, безоружен.
— Вот и ты! — злобно сузив глазки, прошипел он.
По спине Шванеке поползли мурашки, и он невольно стал озираться. Вокруг лежали бескрайние, покрытые снегом поля. Тартюхин ухмыльнулся.
— Никого, кроме нас, братец… Одни мы с тобой здесь, — произнес он, подтвердив сказанное жестом. — И никто нас здесь не увидит…
— Ладно, — кивнув, ответил Шванеке.
Собственный голос вдруг показался ему чужим. Он понимал, что предстоит схватка, он был готов к ней, давно готов. Как понимал, что одним лишь нажатием на спуск мог запросто отделаться от своего врага. Но — нет. Это было бы слишком легко. Нет, здесь нужно было действовать по–другому. И Шванеке чуял, что и Тартюхин не ждет от него просто пули в живот.
— Ну, валяй, выкладывай, что там у тебя на уме! — с насмешкой бросил ему Шванеке.
Из дебрей тулупа Тартюхин извлек пару коротких, слегка изогнутых кинжалов. Даже в темноте Шванеке смог разглядеть причудливую резьбу на их рукоятках.
— Ничего штучки. Продаешь? Почем? — усмехнулся Шванеке.
— Ты или я? — спросил Тартюхин.
— Я бы взял, ты мне их со скидкой уступи, — продолжал издеваться Шванеке.
Улыбка Тартюхина застыла:
— Выбирай — все равно какой, оба одинаковы.
Шванеке, сняв варежку, ощупал лезвие. Как бритва, отметил он про себя.
— Ничего…
— Ага, — подтвердил Тартюхин. — И полушубок твой не поможет…
Шванеке, взяв один из кинжалов, прикинул его на вес, подбросил, ловко поймал на лету и тут же проворно отскочил назад.
— Какие полушубки, ты, обезьяна желторожая?
Держа в одной руке автомат, он стал скидывать с себя белый полушубок из бараньей шкуры. Потом, поставив автомат на предохранитель, положил его поверх.
— В аду нам с тобой никакие полушубки уже не понадобятся, так что давай начинай!
Тартюхин раздумывал недолго. Скинув тулуп, он бросил его на снег. Оба противника, дрожа от холода, начали сходиться. На востоке небо уже занялось первым светом нового дня.
— Ну давай, выродок, чего ждешь? — прошипел Шванеке.
Сделав нырок, он чуть вытянул вперед руку с ножом.
Тартюхин пружинисто присел. Лезвие кинжала матово блеснуло в темноте.
Противники выжидали. Внезапно Тартюхин, испустив не то вздох, не то боевой клич, ткнул кинжалом в сторону Шванеке. Тот молниеносно увернулся и в ту же секунду заехал коленом в живот Тартюхину. Азиат взвыл, как подстреленный волк. Согнувшись, он не отрывал взгляда от своего противника. Шванеке, изловчившись, попытался нанести удар рукояткой кинжала по метавшейся перед ним словно призрак в кошмарном сне мерзкой, узкоглазой морде, но Тартюхин успел увернуться. Резкий поворот кругом, и Шванеке летит по инерции мимо него. Обжигающая боль пронзила правое бедро немца, и тут же он почувствовал, как по ноге побежала липкая, отвратительно–теплая струйка.
— Ах ты пес паршивый! — хрипло выругался он, пытаясь отскочить.
Но не смог — правая нога не слушалась. Тартюхин, словно волк, стал обходить его кругом. Бросив короткий взгляд на клинок и убедившись, что на нем кровь врага, он удовлетворенно хмыкнул. Кровь! Кровь! Сама мысль о том, что он пустил кровь своему заклятому врагу, пьянила его.
— Я убью тебя! — сдавленно выкрикнул он. — Убью! Убью! Убью!
Шванеке не отвечал. Правое бедро горело огнем. Он уже не испытывал ненависти к Тартюхину, им руководило лишь холодное как лед, рассудочное желание сокрушить противника. Им овладело спокойствие. И боль куда–то исчезла, отстранилась, будто поняв, что главное сейчас не мешать ему сосредоточиться на главном — на том, как повергнуть противника, уничтожить его. Он видел, как кружится перед ним искаженное злобой лицо, и двигался в такт с ним с кинжалом в вытянутой руке. И вдруг, словно выброшенный вперед незримой катапультой, бросился на азиата. Прыжок этот был настолько внезапен, спонтанен и бесшумен в своей холодно–расчетливой первозданной дикости, что Тартюхин не успел должным образом отреагировать. Сбитый с ног, он упал навзничь в снег, выставив вперед зажатый в руке кинжал. Но промахнулся. Он с поразительной отчетливостью видел перед собой лицо этого немца, каждую щетинку его давно не видевшей бритвы кожи, каждую складку на ней: холодно–неподвижный, будто окоченевший лик, не дрогнувший, даже когда кинжал Тартюхина с размаху вонзился в спину немца.
И в следующую секунду мир рухнул: Тартюхин почувствовал, как в его плоть вонзается короткое лезвие кинжала — один раз, другой, третий… И, дико отбиваясь, закричал, завопил. В этом вопле прозвучал страх, отчаяние от вплотную подкравшейся смерти. Взвыв, как подстреленный зверь, он рывком отшвырнул Шванеке, перекатился, и оба в одно и то же мгновение снова были на ногах. И тут Тартюхин, увидев протянувшуюся к нему руку с зажатым в ней кинжалом, разом лишился и воли, и сил. Повернувшись, он с криком бросился прочь — прочь отсюда, только бы не видеть, не слышать, не ощущать близости этого демона, исчезнуть, раствориться в белесой предутренней мгле, занимавшейся над деревьями. Вслед раздавался хохот, громкий, безумный. С залитым кровью лицом, обезумев от боли во всем теле, азиат, пошатываясь, продолжал бежать. И плакал, хрипло бормоча бессвязные обрывки фраз: «Он… сильнее, сильнее меня! Я испугался, это волк… одинокий, ужасный волк… Зверюга…»
Тартюхин даже не заметил, как упал на четвереньки и пополз к лесу, оставляя за собой кровавую полосу на снегу, словно раскатывая багровую нить из клубка своего гудевшего нечеловеческой болью тела. Умереть… умереть, без конца повторял он про себя. Только не жить — умереть, он отнял у меня все — мужество, волю, силы, он всего лишил меня… Но он продолжал ползти, поднимаясь, вновь падая и вновь поднимаясь. Повинуясь звериному инстинкту, он уползал в лес, останавливаясь лишь на миг, чтобы зачерпнув горсть снега, приложить ее к пылавшему лицу.
Едва Тартюхин исчез в снежной пелене, Шванеке упал на колени. Он продолжал хохотать, но уже по–другому. В нем не было радости только что одержанной победы, она сменилась отчаянием, вызванным страшной болью. Вся правая сторона словно онемела, горячей болью наливалась спина, будто кто–то сыпанул на свежую рану горсть соли. Сунув голову в снег, Шванеке ощутил благодатную прохладу. Нет, нельзя… нельзя сейчас… На коленях он добрался до саней, кое–как взобрался на сиденье и без сил рухнул
