— Не поеду я, — пробурчал он.
— Что? — не поняла Эрна.
Поставив на стол кофейник, она присела рядом:
— Что ты сказал?
— Говорю тебе: я никуда не поеду.
— Ну я и решил остаться, — рассказывал Эрих Видек своему товарищу, казарменной темноте, да и себе тоже. Он и разговорился–то только потому, что в темноте никто не мог разглядеть его повлажневших глаз. — Объяснил ей, что, мол, добился, чтобы мне продлили отпуск, и что я смогу остаться, пока не соберу весь урожай. Но я не только из–за урожая остался. Доктор сказал, что перед родами ей необходимо поберечь себя, понимаешь? А если я уеду? Ведь ей все равно пришлось бы самой всем заниматься. А если бы она не смогла работать? Что тогда? Что им есть? Ведь после сдачи зерна государству вообще ни крохи бы не осталось. Понимаешь теперь, почему я решил остаться?
— Понимаю, — ответил Дойчман.
— Ну я и остался и весь урожай собрал. Пахал, как скотина. Почти не спал, с утра и до позднего вечера корячился, а потом еще и по дому ей помогал. И… — тут в голосе Эриха Видека зазвучали победные нотки, — все же собрал этот урожай. Весь до последнего колоска. И каждый день ждал, что эти цепные псы набросятся на меня. Об одном только жалею…
Видек внезапно замолчал.
— О чем? — спросил Дойчман.
— О том, что еще не остался. Не дождался, пока она родит. Может, у меня даже сын родился. Как ты думаешь, может такое быть?
— Разумеется, может, почему нет, — попытался успокоить Видека Дойчман.
— Я ведь мог, мог задержаться. Но потом, когда урожай уже был собран, я просто побоялся еще остаться. И поехал. Мои девочки, обе, провожали меня на вокзале, сама Эрна не поехала, не могла. Старшей пять лет, ее зовут Дорота, а младшей, Эльке, — три годика. Когда я уезжал, сказал им: будьте поласковее с мамой, ей скоро нелегко придется, они пообещали мне, что запомнят, что я им сказал, я верю им, они у меня хорошие, славные девочки. Если бы только знать… Как ты думаешь, роды у Эрны прошли благополучно? — вдруг дрожащим голосом спросил Видек, думая, наверное, что Дойчман как врач обязан знать решительно все на свете, что так или иначе связано с медициной, что непременно должен убедить его в том, что все его старания не прошли даром.
— Конечно! — убежденно произнес Эрнст Дойчман. — Какие тут могут быть сомнения?
— Нет, все равно, мне следовало задержаться еще денька на два, — устало пробормотал Видек. — Тогда я бы точно знал, что и как. Только вот…
«Только вот… — подумал Дойчман. Извечное наше «только вот…“. Сделай я так, или не поступи я так, все было бы по–другому. Только вот…
Теперь–то я хорошо понимаю: чудо, что я вообще еще жив. Сыворотка в ее нынешнем виде — неэффективна. Я допустил ошибку. Не следовало так торопиться. Необходимо было все как следует рассчитать и продумать. Тогда ничего этого не было бы. Только вот…»
— Спокойной ночи! — тихо произнес он.
— Да–да, — отозвался Видек.
Большего и не скажешь. Он плакал.
На следующий день после работы всему батальону позволили написать письма. Старослужащие поговаривали, что это наверняка неспроста — предстоит нечто весьма важное. Не исключено, что их направят в Россию.
Дойчман писал своей жене Юлии:
«У меня все хорошо, Юльхен. Еды хватает, да и остального тоже. Вот только тебя мне не хватает, моя кареглазая. Представить себе не можешь, как мне тебя не хватает! Так хочется видеть тебя — но пока что это не выходит за рамки благих пожеланий. Не тревожься за меня, думай о себе, в особенности сейчас, когда участились вражеские авианалеты. Прошу тебя, будь осторожна, кареглазая, когда вернусь, я хочу видеть тебя живой и здоровой.
Целую, твой Эрнсти».
Эрих Видек писал следующее:
«Дорогая Эрна!
Мне до сих пор ничего не известно о том, как прошли роды, здорова ли ты и кто у нас родился — мальчик или девочка. Напиши мне, пожалуйста. Если родился мальчик, назови его Вильгельмом, в честь моего отца. Если девочка, то ее назовем Эрной, в честь тебя. У меня все хорошо, вот только волнуюсь, как ты там с детьми, но мы надеемся на бога, который все повернет как лучше, и я смогу вернуться домой. Привет тебе и детям.
Твой муж Эрих».
Оба письма вышли на несколько слов длиннее, чем это было предписано. Но в преддверии того, что предстояло батальону, командование решило проявить снисходительность.
А то, что подразделению предстояло нечто особое, и слепому было видно. Рота Обермайера, прервав работы, осталась в лагере. Кроме того, прибыл новый адъютант для гауптмана Барта. Барт вначале с явным недоумением вертел в руках приказ о направлении, присланный ему командованием штрафных подразделений.
— К нам сегодня прибывает новый товарищ, — сообщил он Обермайеру и Вернеру. — Обер– лейтенант. Его зовут Фриц Беферн. Он из Оснабрюка. Как я понимаю, человек достойный: был фюрером в гитлерюгенде, отец — окружной руководитель НСДАП, военное училище на «хорошо» и «отлично», блестяще политически подкован. Крест за боевые заслуги 1–го класса, Железный крест 1–й степени с Дубовыми листьями.
— Нам это весьма кстати. Давно искали кого–нибудь в этом роде, разве нет? — вздохнул лейтенант Вернер.
— Вполне может быть, что он приятный парень.
Гауптман Барт положил приказ в портфель:
— Поживем — увидим. Во всяком случае, у меня теперь будет адъютант. Неплохо, а? Как–никак, все же подмога, больше времени можно будет уделять личному составу. Вот только опасаюсь, что он скоро окажется здесь лишним.
— Загадками изъясняетесь, герр гауптман, — сказал Вернер.
А Барт усмехнулся:
— Чем он будет здесь заниматься? Чем, если недели через три мы уже будем в России?
— А вы, оказывается, пессимист, герр гауптман. Разрешите идти?
— Лошадь готова? — лукаво осведомился Барт.
— Уже час как готова.
— Всего наилучшего. А вы, Обермайер, останьтесь здесь, так сказать, мне в поддержку.
Беферн прибыл в роскошном лимузине, на восьмицилиндровом «хорьхе», некогда принадлежавшем владельцу какого–то имения. Когда новый адъютант, выйдя из автомобиля, пружинящей походкой направился в барак командира, все вокруг невольно ахнули. Еще бы — новенькая, с иголочки, идеально подогнанная форма, начищенные до блеска сапоги, светло–серые лайковые перчатки, изящная кожаная кобура, лихо заломленная фуражка. Словом, образцовый офицер, как на картинке. Манекенщик на демонстрации моделей форменной одежды: вот так должен выглядеть настоящий офицер вермахта, форма повседневная для строя.
Барт закурил сигарету. «Ну и как мне теперь вести себя с этим выряженным обезьянцем?» — в ужасе спросил он себя. Бог ты мой, он же пилкой ногти будет полировать, когда нас заставят шлепать по русской грязи! Но Барт ошибся. Фриц Беферн без промедлений перешел в наступление, едва представившись, когда они уселись выпить по рюмке красного вина.
— По пути в лагерь, — начал он, отхлебнув от бокала, — у лагерных ворот околачивался какой–то субъект с метлой в руках. Я сначала подумал: может, русский? Нет, господа, это был немецкий солдат! На самом деле! Я велел остановить машину, пригляделся к нему, но этот дегенерат даже не соизволил отдать честь. У него вид недочеловека. И что же вы думаете? Он запускает палец в нос и ковыряется в нем. Вот уж
