пришлось лишь сотворить хорошую мину при плохой игре и согласиться с шефом. (Кстати, в свое время Костя Климушкин на полном серьезе уверял, что в этой поговорке речь идет о мине… с дистанционным управлением.) Александр Сергеевич вяло кивнул в сторону Нечаева, что в переводе с языка жестов должно было означать «Есть!», после чего вполголоса недовольно пробормотал:
– «Они, вероятно, думают, что, если я не провалился за эти двадцать лет, значит, я всесилен. Неплохо бы мне стать заместителем Гиммлера. Или вообще пробиться в фюреры». Хайль Нестеров!
Это его бормотание Василий Петрович услышал и немедленно подыграл:
– «Что это вас на эпитеты потянуло?! С усталости? Оставьте эпитеты нашим партийным бонзам. Мы, сыщики, должны выражаться существительными и глаголами: он встретился, она сказала, он передал…»[23]
Старые боевые товарищи дружно расхохотались, и доселе витавшее в воздухе кабинета не напряжение, но раздражение, немного спало.
Собрав силу и волю в кулак, Нестеров вошел в обиталище муз. Разыскать в переплетении этажей, коридоров и комнат гримерскую конурку жены для профессионального «грузчика» не составляло особых проблем, тем более что в свое время на «Ленфильме» он был частым гостем.
В конурке, заклеенной разномастными афишами, находились двое – Ирина и ее молодая помощница. Выражение лица «второй нестеровской половинки» красноречиво свидетельствовало о том, что конструктивного общения сегодня не получится. Одного брезгливо-презрительного взгляда госпожи Нестеровой было достаточно, чтобы иллюзии супруга по поводу помощи разрушились, как павшие под натиском ветра-беспредельщика песочные скульптуры на Петропавловском пляже. Тем не менее, попеременно рассыпаясь то в комплиментах, то в извинениях, Александр Сергеевич все же объяснил жене суть своей проблемы, но единственная и неповторимая прошипела сквозь зубы, что именно сейчас у нее важный грим на картине какого-то Пупкина, после чего схлынула вместе с волной набежавших статистов. Последними ее словами были: «И когда ты уже наиграешься, подполковник хренов?»
Честно говоря, такого от Ирины он не ожидал. Раньше жена понимала, как она (в смысле «она» – работа, а не «она» – в смысле, жена) важна и нужна Нестерову. А теперь все: хоть стой, хоть падай – выхода нет.
Бригадир вышел в полутемный коридор, сполз по стене на пол и глубоко задумался.
– Александр Сергеевич, вам плохо?
Рядом с Нестеровым стояла помощница жены. Как бишь ее там? Ах да, Нюся.
– Да нет, девочка, я в порядке, – Нестеров поднялся и направился к выходу, где его и настиг тихий девичий окрик:
– Если хотите, я могу вас загримировать.
Александр Сергеевич обернулся, чтобы убедиться, что его не разыгрывают, и неожиданно наткнулся на полные желания помочь глаза. И помочь не только с гримом! Казалось, эти глаза готовы были еще и обласкать, обогреть, накормить… Когда-то точно так же на него смотрела жена. Многое на своем веку повидавший Нестеров не был ни невнимательным, ни умалишенным, чтобы не понять, что именно кроется за этим предложением. Это была долгая и безответная… Ну, если и не любовь, но уж симпатия точно.
Нюсю бригадир знал лет эдак десять. Знал с того самого момента, как ее, еще пятнадцатилетнюю девочку, мама (администратор какого-то городского театра) за руку привела в гримерный цех «Ленфильма». Здесь Нюсю, гадкого утенка с мышиными глазами и такого же цвета волосами, сразу взяла под свое крыло нестеровская жена. С тех пор Нюся выросла и профессионально, и как женщина. Смотреть на нее Александру Сергеевичу было приятно, хотя раньше он всегда немного жалел ее за внешнюю и внутреннюю невзрачность. Однако сейчас внешнюю «некрасоту» скрадывал хорошо сделанный макияж, а доброе, как выяснилось позднее, сердце Нестеров всегда ценил больше замысловатости.
Несмотря на одолевавшие его внутренние противоречия, бригадир отдался в руки гримеру Нюсе и уже через пару минут ничуть не жалел об этом. Ее прикосновения были легки и приятны: тонкие пальчики и осторожно-тактичные прикосновения успокаивали, а глаза были полны понимания и любопытства. И еще… Периодически Нестеров ухватывал в ее взгляде… манящее обещание. Обещание чего? А вот об этом он старался не думать.
– …Интересная у вас работа, Александр Сергеевич, – переодевания, слежки, ночные засады. Наверное, вы в таких интересных местах бываете?
Нестерову с трудом удалось подавить тяжелый вздох: все то, что его жена называла «проклятой работой», Нюсе по молодости лет казалось чарующим и заманчивым. Чтобы не разочаровывать девушку, «грузчик» промычал нечто, отдаленно напоминающее согласие.
Прошло около сорока минут, и вот новое лицо Нестерова, озорно подмигнув, глянуло на него из зеркала. Бригадир даже крякнул от удивления! Сейчас на него смотрел моложавый блондин с волооким взглядом и здоровым румянцем на щеках. Тотчас же Александр Сергеевич ни к селу ни к городу вспомнил стихи какого-то восточного поэта, суть которых сводилась к тому, что вокруг влюбленной женщины всегда цветут сады.
– Ну вот и все, Александр Сергеевич. Конечно, ваша жена сделала бы лучше.
– Ну, что вы, Нюся. Так чудесно я не выглядел даже в лучшие свои годы!
– А по-моему, вы и сейчас очень красивый мужчина и вашей жене просто повезло с вами, – Нюся даже раскраснелась от такого смелого признания.
Нестеров снова крякнул и, поцеловав спасительнице ручку, поспешил удалиться.
На Каменноостровский проспект бригадир вышел, припевая: «У любви, как у пташки крылья…» и в этот момент он чем-то походил на влюбленного в Зосю Синицкую Ипполита Матвеевича Воробьянинова. Самолюбию Нестерова, еще не далее как час назад уязвленному собственной супругой, подобное женское внимание оказалось весьма и весьма пользительно. Нестерову было чертовски приятно сознавать, что он, оказывается, еще «очень даже ничего» и что в свои сорок два все еще может нравиться женщинам.
Причем не просто женщинам, а молоденьким девушкам!!!
А вот Паша Козырев, в отличие от бригадира, если что-то и напевал в этот момент, то вовсе не мажорные, а, напротив, тягуче-тоскливые, минорные песни. Навроде: «я резал эти пальцы за то, что они не могут прикоснуться к тебе». Нетрудно догадаться, что козыревские пальцы сейчас страдали из-за невозможности прикоснуться не абы к кому, а именно к Полине Ольховской. Такое «целомудрие» не было вызвано ложной скромностью «грузчика». Просто с недавних пор у Паши не имелось даже физической возможности хоть ненадолго остаться с Ольховской наедине.
Да, какое-то время Полина официально числилась на больничном, и ее отсутствие на козыревском горизонте было более-менее объяснимо. Но теперь она вышла на работу – и что? Полина все равно продолжала пользоваться гостеприимством Ладонина, и отныне на работу ее привозили исключительно из Репино и исключительно на личной машине Игоря. Эта же машина забирала Ольховскую по окончании смены, поджидая в заранее оговоренном месте. Любые попытки Паши перехватить «любимую» во внеслужебное время и попробовать объясниться ни к чему путному не приводили – Полина упорно не желала говорить с Пашей ни на какие другие, помимо служебных, темы.
Самое «ужасное», что все это время Ольховская отнюдь не выглядела несчастной потерпевшей, то бишь недавней жертвой похищения и насилия. Напротив, в последние дни она как-то совсем не по-осеннему расцвела и на фоне всеобщего увядания природы ее светло-радостное состояние как-то особенно бросалось в глаза. Любому прохожему, задержи он свой взгляд на Ольховской чуть «на подольше», стало бы ясно: у этой девушки в жизни все хорошо, и идет она по жизни смеясь.
Как зовут причину этой удивительной «всехорошести», Козырев знал: имя ей было Ладонин, и в последние дни Паша серьезно готовился к очень жесткому и к очень мужскому разговору с неожиданно свалившимся на его голову соперником. И вот сегодня он, наконец, решился. Пришла пора «поговорить за акварель»! Ибо, как говорил шолоховский дед Щукарь: «бордюр» – плохая женщина, а вот «акварель» – хорошая.
Паша добрался до Караванной и перед битвой решил напоследок перекурить прямо здесь, у входа в офис Ладонина. Он не то чтобы нервничал – просто у него образовалась легкая одышка, и пауза напрашивалась сама собой. Впрочем, сигарета к ожидаемому результату не привела. Как раз в этот момент
