опрокинулся на спину. Деловой костюм, мокнувшись в жижу, потерял представительный вид.
Он попытался привстать, из разбитого носа устремились к подбородку извилистые дорожки…
— Одумайтесь…
— Убирайся!
Выплескивая из себя обиду, комбат пнул лежащего по ребрам. Ингуш, как и раненый час назад под Назранью старший лейтенант Спирин, переломился пополам. Побагровев лицом и шеей, зашелся в надрывном, раздирающем кашле.
Отшвырнув комбата к бронетранспортеру, на избитого медика налетели бойцы, наблюдавшие за сценой из машин и до сих пор мучимые за собственное бессилие перед оголтевшей толпой. Но под Назранью перед ними предстали старики, женщины и дети, ответить которым не поднималась рука. Здесь же, в грязи, валялся мужчина…
Кровь за кровь! Око за око! Разбитая морда за умирающего Спирина!..
Удары посыпались со всех сторон. В спину, в живот, по почкам и голове… Вскряхтывая, мужчина пытался заслониться от ударов, измазанный и жалкий. Волосы слипшимися сосульками растеклись по распухающему от побоев лицу.
— Оду-у-май-те-есь…
Но они уже вошли во вкус, каждым ударом, каждым пинком мстя за минувший позор…
Он перестал стонать и закрываться, и лишь ватно дергался от ударов. А вскоре и вовсе обмяк, не реагируя на окружающее.
Турбин стоял у бронемашины, не принимая участия в групповом избиении. Мордобой ему виделось не менее диким, лишенным смысла и человечности, сколь и предательский удар ножа в живот Спирина. Но он не вмешивался в избиение и не отводил взгляда от распластанного в луже тела. И ничего при этом не испытывал. Не было ни жалости, ни сострадания. Ничего…
Над ингушем нагнулся Максимов. Хищно дыша, наслаждаясь одержанной победой, перевалил его на спину.
— В отключке! — удовлетворенно сказал он и, обернувшись, позвал курившего Клыкова. — Валерка, берись за него. Пусть в канаве агитирует.
Нескладный Клыков ухватился за облепленную штаниной ногу, старшина взялся в левую и, волоча по грунту — пиджак мокрой тряпкой задрался, оголив белый живот и спину — перетащили на обочину.
— Туда ему и дорога! — пыхтел Клыков.
Перевалив бездвижного мужчину на бок, он примерился и с силой зарядил пинком в поясницу, отпечатав на коже ребристый след подошвы. Тело, разбрасывая руки, скатилось в поросшую жухлой травой придорожную канаву.
— И машину… туда же! — приказал комбат.
Отворив пассажирскую дверь, он уперся в стойку. С другой стороны на помощь подбежал Черемушкин. Они с трудом скатили ее на обочину.
— Ехать надо! — Черемушкин облизнул сухие губы. — Вдруг кто видел?
— Плевать! — прохрипел, туша окурок, майор. — По машинам!
Заговорчески подмигнув Черемушкину, прыжком заскочил на колесо бронетранспортера.
… Бронетранспортер затормозил, дернулся корпусом, прервав полусонные видения Турбина. Сорвавшись с сиденья, Кошкин прилип к триплексу, выглядывая наружу.
— Уже приехали?
— Похоже на то…
Глава десятая
Цветов и духового оркестра при въезде в Петропавловскую комбат не ждал, как не ждал и толпы встречающих с румяным караваем и солонкой на вышитом рушнике…
Присматриваясь к десяткам светящихся в ночной темноте огней, непроизвольно вздрогнул, когда буквально в десяти шагах от бронемашины воздух вдруг прошили красные нити трассеров.
— Тормози! — воскликнул он: — Что за чертовщина?
Впереди, скрытый ночью, кто-то орал и дергал затвором:
— Пароль! Стрелять буду!.. Пароль!
«Свои, — успокоился комбат. — Чечены пароль бы не спрашивали…»
Приподнявшись, он откинул люк, но наверх, под пули перетрусившего часового, не полез, и, оставаясь под защитой брони, выкрикнул в отдушину:
— Свои, мать твою!.. Свои!
Переполошившийся караульный никак не брал в толк, откуда во враждебном краю, да еще ночью, которая, как известно, самое время для рыскавших в округе боевиков, могли оказаться свои, и продолжал драть глотку:
— Назад! Стрелять буду! Пароль!
Комбат матерно выругался и сокрушенно подумал:
«Боже, какой идиот! Такой вояка страшнее танка, настолько же предсказуем, как обезьяна с гранатой».
— Нарожают же… — проворчал вслух и снова крикнул в открытый люк. — Командира зови, живо!
А командир уже сам спешил на выстрелы. Из темноты, где орал часовой, выплыла неясная фигура, и другой голос — ниже и спокойнее — запросил:
— Слышь, кто там?
— Да свои… говорю же! — обрадовано отозвался майор и выбрался на броню. — Я командир мотострелкового батальона. Прибыл, что называется, для выполнения поставленной задачи… Хорошо же встречаете, славяне!
— Командир батареи старший лейтенант Васнецов, — в свете фар предстал крепкий малый в бушлате и шапке без кокарды, и крепость эту комбат испытал в рукопожатии. — А что касается встречи, так кто ж знал, свои вы иль чужие? По рации запрашиваем — тишина. Ждать, никого не ждем. А у вас даже бортовые номера замазаны…
— Закрасишь, когда прикажут. А со связью ты прав… На прежней волне до сих пор работаем.
Колонна уже расслабилась, захлопала дверями, ожила голосами и смехом. Уставшие солдаты спрыгивали из грузовиков, разминаясь.
— Пошли ко мне, — предложил Васнецов и повел гостя в поле наискось от дороги.
Диковинными шатрами выплывали из темноты ряды палаток, сразу за ними, на молочной пороше поля, темнели контуры тягачей с прицепленными орудиями.
Васнецов поднялся по приставленной лесенке в кунг ЗИЛа, потянул дверь. Яркий свет, хлынувший из будки, на мгновение ослепил комбата.
— А ты неплохо пристроился, — позавидовал он.
На жестяном поддоне шаяла, обдавая теплом, буржуйка, около нее сохла поленница дров. Возле занавешенного окошка приспособлена лежанка, застланная шинелью. Стол с оперативной картой. На вмонтированной в стену полке, рядом с открытой банкой тушенки, парился в стакане чай.
— Так жить можно…
— Ничего, — согласился старший лейтенант и, прихватив тряпкой створку, подбросил в огонь полено.
Он был совсем не богатырского роста, каким показался в темноте, но плотный сложением. Широкое, по-мальчишески круглое лицо с приплюснутым носом. Серые глаза приветливо смотрели на майора из- под густых пшеничных бровей.
— Давно ты здесь? — спросил комбат, принимая от Васнецова кружку с чаем.
— Пятые сутки пошли.
