дудаевцев.
Вытолкав пленного в конец коридора, Шамал показал на стену.
— Вставай.
Прочитав на его лице приговор, рядовой Клыков затрясся. Колени его не держали, он сполз на пол.
— Не убивайте… — просил он, с ужасом глядя в черный зрачок автомата. — Я же ничего не сделал… Я не стрелял! У меня мама…
Отвернувшись и ненавидя самого себя, Шамал спустил собачку. Прогрохотала короткая очередь.
— У… меня… же… мама… — заваливаясь, непослушными губами прошептал Клыков.
Но его никто не услышал. Раздраженно гоняя по скулам желваки, Шамал уходил по пустынному школьному коридору.
Глава двадцать шестая
Рядовой Степанов топтался в тесном окопчике, разминая озябшие ноги. По земляным стенкам, неровно обрубленным штыками саперных лопат, стекала на дно талая вода. Отсыревшая обувь противно хлюпала.
Он нес службу в качестве наблюдателя и часто посматривал на поле, что разделяло их батарею и городскую, окутанную дымами пожаров, окраину. Снег устилал поле белым ковром, выделяя черные островки редкого кустарника и вымахавший в человеческий рост чертополох. В городе постоянно ухало, и даже здесь, вдали от него воздух подрагивал.
«Все-таки повезло, что попал не в пехоту, — рассматривая в бинокль очертания Грозного, размышлял Степанов. — Не представляю, что бы делал, окажись т а м?..»
Т а м шли жестокие бои, а им, артиллеристам, пока не довелось вблизи узреть реального противника.
Зато стреляли много.
Пришлось попотеть, таская из ящиков тяжеленные снаряды и забрасывая их в казенник. Орудия били залпом, земля подскакивала под ногами. Потом из казенника вылетала дымящаяся гильза. Степанов нанизывал ее на палку и оттаскивал, складывая в кучу. В ушах до сих пор сидели тугие пробки…
«Скорее бы смениться. До темноты…»
В обязанностях наблюдателя (что днем не так уж и сложно) — не проворонить чеченцев, если они дерзнут напасть на батарею.
Иное дело ночью.
Ночи здесь непроглядные, слабенький ПНВ[14] дальше, чем на двадцать шагов, не берет. И прожектор не выход, действует на боевиков как приманка. Прошлой ночью снайпер постреливал на огонек. В ответ высадили пять коробок из АГСа. В стрелка вряд ли попали, потому как посланная с рассветом разведгруппа лежку его обнаружила, а следов крови — нет…
Смеркалось. Небо потемнело, от снеговых ли туч, или от стелящихся дымов разбомбленного нефтекомплекса; потянуло северным ветром. Взяв бинокль, Степанов бегло осмотрел поле.
Видимость уже не та, все сливалось, но на дороге ему привиделись люди. Он подкрутил диоптрии, настраивая резкость.
Зрение его не подводило. По направлению к батарее двигалась какая-то группа.
— Где? — Дедовский шумно спрыгнул в окоп и вырвал у него бинокль.
— Да вон… товарищ прапорщик. Возьмите правее.
Он не сразу увидел их, потом, пристально вгляделся.
— Не похоже не боевиков… А, Степанов?
— Не могу знать, товарищ прапорщик.
— Не похоже… — повторил и снова поднес окуляры к глазам.
Слишком открыто они передвигались. Не маскируясь, в отличие от дудаевцев. Тех хлебом не корми, дозволь подползти как можно ближе.
«А вообще, кто их разберет…»
— Тащите АГС! — скомандовал он. — Наряду занять позиции.
Команду исполнили незамедлительно. Автоматический гранатомет на трехногой станине установили на бруствере. Наводчик подцепил круглую коробку с гранатами, рванул на себя стальной тросик затвора.
Отодвинув его, Дедовский сам поймал в оптику движущуюся группу, прикинул расстояние, подкрутил наводку. По окопу, задевая узкие, оплывшие от влаги стенки, пробежали бойцы, защелкали автоматами.
— Без моего приказа не стрелять! — оповестил Дедовский.
«Свои или нет?! — маялся он. — А вдруг это Васнецов?..»
Достав сигнальную ракету, выстрелил ее в сгущающееся небо. Рассерженно шипя, она взвилась над окопом и повисла зеленым маяком.
— Машут, товарищ прапорщик! — не отрываясь от бинокля, воскликнул Степанов. — Неужели наши?
— Ваши, — пробурчал прапорщик, и без того слыша доносимые ветром крики:
— Не стреляйте…
— Свои!..
Перескочив через бруствер, Черемушкин, не сдерживая чувств, сграбастал прапорщика в объятия.
— Всё! — выдохнул он, оглядываясь на бойцов. — Вышли, братцы!
Шестеро прорвавшихся вместе с ним солдат стояли особняком.
— Меньшов жив?
— Здесь, — ответил Дедовский. — Позвать?
— Не надо. Я сам.
Засунув обветренные ладони в карманы бушлата, лейтенант зашагал к офицерской палатке. Он шел мимо полевой кухни, где возились у парящихся котлов повара, покрикивая на нерасторопный наряд; где сидели вокруг бачка дневальные, стругая ножами картошку, где стучал топор. Краем зрачка отметил застывшего с деревянной толкушкой Мавлатова.
Сдвинув провисшую на колечках плотную штору, вошел в палатку. Капитан, сгорбив плечи, сидел возле печи. Он обернулся на шаги, порывисто встал.
— Антон?!
Черемушкин смотрел на командира исподлобья. Во взгляде его было нечто такое, что капитан смешался, точно за ним имелась какая-то вина. На обтянувшей висок пергаментной коже запульсировала жилка.
— Живой…
Взводный поднес ладонь к вязаной шапочке и медленно, чеканя каждое слово, доложил по всей форме:
— Товарищ капитан. Вверенный мне взвод в количестве шестерых человек в расположение батальона прибыл. Раненых нет. Погибших двое. Один пропал без вести.
Не дав закончить, Меньшов шагнул к нему и протянул руку.
— Ну, здравствуй, Антон.
— Здравствуй, командир.
И снова между ними возникла секундная неловкость.
— Где личный состав? — изменившимся голосом спросил Меньшов.
— На батарее. Люди устали. Голодны…
