золотистого вдруг на фоне темных облаков сделавшееся серебристо-белым, глубокие, разбегающиеся от шоссе вниз, к реке, овраги с их рыжими неприступными, словно крепостные стены, скосами, и пыльные смерчи, и несколько одиноких, под вихрем гнущихся до земли яблонь, оставшихся от недавно снесенного (чтоб не портил вида своими кривобокими избенками) хутора, – все это было насыщено мощными и грозными звуками какой-то исполинской, надчеловеческой музыки, все как бы чудесным образом продолжало то, что вчера творила в концертном зале филармонии та пожилая необыкновенная женщина…
Максим Петрович принялся разглядывать пассажиров. Вот рядом дремлет, склонясь на пустую кошелку, старуха; вот сумрачный гражданин в очках, в низко надвинутой на лоб потрепанной, с обвисшими полями шляпе; пестрая стая возвращающихся с базара бабенок… Они сперва, как поехали, всё гремели порожними бидонами, громко тараторили, сороки, но вдруг примолкли, стали слушать какого-то невзрачного с виду типа. Что-то он им внушал такое, этот тип, ухваткой, мягкими жестами, елейным взором сильно смахивающий на баптистского проповедника. Видимо, что-то душеспасительное, судя по тому, с каким почтительным и постным видом внимали ему разбитные бабенки. «Ох, эти проповедники! – покачал головой Максим Петрович. – Эти братья во Христе… Глубоко, глубоко пустили корни, проклятые, пользуются еще кое-где живущей темнотой и бескультурьем… Вот поди, возьми его! Тачает, сукин сын, бабы уши развесили, а где атеистическая пропаганда? Вон уже скоро сентябрь на дворе, от календаря какая-то жалкая сотня листков осталась, а что у нас в районе было проведено по атеизму? Какие-то несчастные две-три лекции, да и на тех, если по правде сказать, народ больше дремал, чем слушал… А этот небось в день-то сколько раз выступит! Никакой аудиторией не брезгует: вот, пожалуйста, в автобусе даже…» Максим Петрович с ненавистью поглядел на проповедника и отвернулся. Жаль, что не возьмешь за шиворот такого, не скажешь: «А ну-ка давайте пройдем, гражданин!»
Автобус пылил по улице большого села Верхние Лохмоты. «Тоже, названьице! – раздраженно подумал Максим Петрович. – У старинных городов вековые славные имена меняем легко: Пермь, допустим, не сморгнув глазом, перекрестили в свое время, а тут – Лохмоты какие-то, уж на что глупо и несуразно, так нет, живет ведь…»
Машина остановилась, из радиатора, как из самовара, валил пар. Водитель схватил брезентовое ведро и побежал к колонке. После рева и грохота в автобусе стало вдруг так тихо, что в ушах зазвенело. Спавшая на коленях у женщины, проснулась девочка, закуксилась. «Спи, спи, ягодка!» – сказала мать и принялась укачивать ребенка. «Станция Березай, кому надо, вылезай!» – рявкнул вдруг мрачный гражданин в шляпе. «Вот так-то, бабоньки, – сладким голосом пропел проповедник, – вот какую великую силу представляет собой наша литература…» – «Спасибо вам, товарищ Дуболазов, – сказала одна из молочниц. – Обязательно нынче же возьму в библиотеке ваш роман, прочитаю…» «Фу, ты, черт! – ахнул Максим Петрович. – Как же это я так обмишурился!»
И тут упали первые крупные капли дождя.
Весь остаток дороги автобус шел, окруженный плотными колеблющимися стенами ливня; шквальный ветер бешеными порывами бил в стекла; потрепанный кузов машины вздрагивал, жалобно скрипел, и казалось – еще немного, и опрокинутый бурей автобус полетит к чертям в один из тех глубоких глинистых оврагов, что вплотную подбирались к самому шоссе…
Но как-то довольно быстро отгремела гроза, отшумел ветер, и когда въезжали в райцентр – стихия смирилась окончательно и лишь ровно, споро, видимо, на всю ночь, умиротворенно и ласково шелестел дождь.
На остановке вышли все – бабы с бидонами, гражданин в шляпе, старуха, – зашлепали по грязи кто куда; один товарищ Дуболазов не спешил покидать надежное укрытие: он что-то сказал водителю, тот почтительно закивал головой, мотор взревел и, свернув с асфальта, ныряя по размытым колеям, автобус поволок драгоценную особу товарища Дуболазова в противоположную сторону площади, туда, где блестящая, вымытая дождем, красовалась известная уже читателю статуя княжеского жеребца. Проводив глазами знаменитого гостя, Максим Петрович направился в райотдел.
Был тот час дня, когда служилый народ уже покинул свои до блеска насиженные места, когда в опустевших учреждениях, гремя ведрами и орудуя вениками и швабрами, начинали свою кипучую деятельность строгие и вечно чем-то недовольные уборщицы, и лишь возле какого-нибудь стола, еще пуще возбуждая их недовольство, возились последние канцелярские энтузиасты, решившие лечь костьми, а закончить сегодня же подшивку накопившихся входящих бумажек. Милиция не была исключением: первой, кого встретил Максим Петрович, переступив порог райотдела, оказалась тетя Дуся. Конским скребком она с ожесточением скоблила в сенях пол и на чем свет стоит въедливым голосом бранила посетителей за их некультурность: «Наплевали, ироды, нахавозили… А тетя Дуся прибирай за всех – это что, интересно? Нет бы ноги об скобочку почистить, – прется, лешман, горюшка мало! Ты, голова садова, куда пришел? В магазин или куда? Ты, голубок, в милицию пришел и, будь добрый, не нарушай!»
Увидев Щетинина, она руками всплеснула:
– Да ты, Петрович, не то захворал? Чтой-то с лица так сошел, ведь это что! Ай тебя там голодом морили?
– Молчи! – отмахнулся Максим Петрович. – Спасибо скажи, что еще ноги не протянул.
Муратов сидел, погруженный в чтение какой-то бумаги.
– А-а! – воскликнул он, увидев Максима Петровича. – Из дальних странствий… Ну, давай, давай, рассказывай.
– Да что ж рассказывать-то? – пожал плечами Щетинин. – Я уж докладывал вам по телефону.
– М-да… – снимая очки, задумчиво протянул Муратов. – А ведь поначалу-то вроде бы похоже было, что следок появился, а?
Максим Петрович тяжко вздохнул, промолчал.
– А тут еще вот, не угодно ли, – Муратов подвинул Максиму Петровичу листок, вырванный из какого-то служебного блокнота. – Штучка с ручкой…
Максим Петрович пробежал его глазами. Это была жалоба председателя райпотребсоюза т. Малахина на затянувшееся расследование изваловского дела. «Находясь по жене в родстве с погибшим гражданином В. А. Изваловым, – писал Малахин, – считаю своим долгом выразить недоумение и претензию в адрес райотдела милиции по поводу крайне медленного и неоперативного расследования обстоятельств дела о злодейском убийстве вышеупомянутого гр. Извалова В. А. Хотя с момента совершения преступления по настоящий день времени истекло более чем, достаточно (три месяца и двенадцать дней), тем не менее преступник и похищенные им деньги все еще не обнаружены, что причиняет семейству покойного большой ущерб, как моральный, так и материальный. Настоящим прошу активизировать розыск преступника и похищенных им денег, которые ввиду затрудненного материального положения крайне необходимы семейству покойного. К сему от имени вдовы и дочери убитого Извалова В. А. – его родственник Я. С. Малахин».
– Скажите пожалуйста! – раздраженно хмыкнул Максим Петрович, бросая бумажку на стол. – Тон-то ведь какой! Да мы-то что же делаем, забулдыга ты райпотребовская!? «Активизировать розыск»! – вовсе выходя из себя, плюнул Максим Петрович. – Тебя бы, черта брюхатого, в нашу шкуру, так ты б…
– Однако, брат, – добродушно усмехнулся Муратов, – порастрепал ты в городе нервишки-то, а?
– Да нет, что ж это, Андрей Павлыч, в самом деле, обидно ведь! Тут, что называется, с ног сбились, сон потеряли с этим проклятым делом, а он – «претензия»! Что ж вы с этой бумажкой намерены делать? – вытирая вспотевший лоб и несколько успокаиваясь, спросил Максим Петрович.
– Как что? Ответим. Приобщим к делу, – невозмутимо сказал Муратов. – Не выбрасывать же…
– Андрей Палыч! – просовывая голову в дверь, сердито позвала тетя Дуся. – Долго вы тут еще гутарить будете? Приборку надо производить, мне вас дожидаться некогда.
– Ну, видно, надо сматываться, – пряча малахинское заявление в стол, виновато сказал Муратов. – Что-то кипит нынче наша тетя Дуся… Пошли-ка, брат, от греха…
На дворе по-прежнему шумел ровный дождь. Ранние сумерки нависли над поселком, кое-где уже зажглись первые робкие огоньки.
– Да! Совсем было из памяти вон! – прощаясь с Максимом Петровичем, вдруг, хлопнув себя по лбу, сказал Муратов. – Тут нынче ко мне Авдохин приходил.
– Насчет трудоустройства, небось? – догадался Максим Петрович.
