Бардадым – король черной масти

быть, известно, ведь и это подсмотреть, выяснить было не хитро) – где они легли. На веранде, где ужинали? В комнатах? Комнат три. В какой же? Впрочем, все равно. Для него это не имеет особого значения. Ведь он готов ко всему и на все. Тот, кто идет ночью с топором в чужой дом, всегда готов ко всему и на все…

Костя сделал от двери шаг, другой. Дверь он плотно прикрыл. Конечно же, он обязательно прикрыл за собою дверь, не оставил ее открытой. Час поздний, темный, а все же кто-нибудь может пройти мимо по улице, ненароком увидеть.

Еще шаг… Направо – дверной проем, вход на веранду. Извалов предполагал навесить дверь, он даже заказал ее совхозному столяру. Сейчас ее навесили, – не пропадать же изделию! – но в ту ночь двери не было. Вместо нее зиял просто прямоугольный вырез в дощатой перегородке.

Пахнет вином… Здесь должно было пахнуть – ведь порожняя бутылка из-под «Столичной» и стаканы, из которых пили, стояли на столике, покрытом газетой, среди тарелок с солеными огурцами, мочеными яблоками, колбасой, домашним студнем. Он уловил запах водки, закусок и дыхание двух людей, спящих на веранде, рядом, на одной кровати, слева от входа. Должно быть, заволновался, может, похолодел даже, может, наоборот, его бросило в жар, он покрылся по?том…

Костя тоже слегка похолодел, вслед за холодом его окатило жаром и сердце у него застучало в груди так, что стало больно ребрам.

Вот здесь, у входа на веранду, для убийцы был самый напряженный, самый трудный момент. Именно здесь, на этом месте, он решился окончательно. Это произошло в нем не тогда, когда он задумал свое черное дело и пошел на него, проник в дом, а здесь, здесь, вот на этих досках пола, перед дверью на веранду. Потом, когда он убивал, заносил свой топор и опускал его на головы спящих – эти минуты были для него уже не так трудны, он действовал, действовал по-решенному, а вот в эти секунды, когда он стоял у дверного выреза, хотя он и вошел уже с решением, готовый на все, ему нужно было решиться еще раз, перейти роковую черту и для этого собрать в себе всю свою волю, всю свою дерзость, всю свою жадность, все черное, что только было у него в душе. Неизвестно, сколько он простоял здесь – минуту? Две? Известно только последующее: он решился, вошел на веранду, поднял топор – и рука у него не дрогнула, он не промахнулся, не ослабил силу ударов…

Потом, наверное, он отступил от кровати, покрытый липкой испариной, оглушенный гулом собственной крови. Не мог же он сделать это совсем хладнокровно – если даже такое было ему не впервой и сердце у него было насквозь тупым и бесчувственным.

Костя отступил от кровати, застеленной цветным домотканым покрывалом, с подушкой в пестренькой ситцевой наволочке в головах. Ноги едва держали его, во рту было тошнотно. Он уже не чувствовал духоты, все тело его было в ознобе, руки холодными, обескровленными и какими-то чужими. Сейчас он не удержал бы и карандаша…

Что сделал он с топором? Ведь теперь ему идти в дом, в комнаты. Нести его с собой, на случай – вдруг в доме окажется кто-нибудь еще?

Он не понес его в комнаты – там не нашли следов крови. Если бы он взял топор с собою, наверняка хоть капелька, но сорвалась бы с окровавленного лезвия. Он опустил топор на пол в сенях, слева от двери на веранду, опустил стоймя, прислонив топорище к низу дощатой переборки: так определила экспертиза, изучив обнаруженное в этом месте пола густое кровавое пятно.

Значит, пойдя в дом без оружия, убийца не боялся встречи с кем-либо, не боялся сопротивления, борьбы, того, что его схватят. Он совершенно точно знал, что дом пуст, в комнатах больше никого нет и там ему ничто не угрожает. Он был хорошо осведомлен – этот вывод работников следствия верен и не подлежит никакому сомнению.

Но вот тут-то, как ни странно, для Кости и начиналось не совсем понятное. Он, Костя, став им, таинственным ночным человеком, переместившись в его плоть, приняв в себя его душу и пройдя в образе и с душою этого ночного человека его страшный путь по изваловскому дому, только до дверного проема на веранду шел с ощущением полной естественности поведения, а дальше начинал испытывать чувство какого-то несоответствия. Первоначальная естественность пропадала, он шел и повторял действия ночного человека как-то внутренне упираясь, в каком-то разладе между тем, как вел себя этот человек, и тем, как подсказывало, требовало Костино чувство естественности и логики.

Почему каждый раз, когда он мысленно или наяву повторял путь убийцы по изваловскому дому, в нем возникали эти его недоумения, непонимание чужих поступков? Что порождало в нем чувство разлада – неизбежно, упорно, всегда в одной и той же мере?

Костя прервал свои размышления, вышел на время из «образа» и усмехнулся. Видел бы его сейчас Максим Петрович! Поделиться бы с ним своими чувствованиями в образе ночного человека и всякими догадками и чувствованиями по поводу этих чувствований! Что бы сказал Максим Петрович? Костя опять усмехнулся. О, это представить нетрудно. «Брось ты за ради бога умствовать, – сказал бы Максим Петрович. – Целый океан психологии развел! Это все тень Федора Михайловича Достоевского над тобой! Будь я деканом юридического факультета, я бы запретил студентам читать его сочинения… Категорически бы запретил! Начитаетесь, а потом вам в каждом преступнике Раскольников видится, а сами стараетесь Порфириями быть. Раскольников – это не типично. Раскольников – это феномен, уникум. Один на миллион. Практического значения сей образ не имеет. И сыщиков таких в природе не существовало и не существует. Ишь ты – сидя в конторе, на шестом этаже, путем одного только умствования такое убийство раскрыл! Враки-с! Все это господина Достоевского выдумки. Ищи-ка ты лучше факты. Факты, брат, это, как кто-то сказал, воздух ученого. А для следователя факты – даже больше, чем воздух. Факты – это все. В них начала и концы. Нет фактов – и ничего нет, одна пустота в руках…»

Максим Петрович, дорогой мой старик! – чуть не сказал вслух Костя, как будто Максим Петрович своей персоною был с ним рядом и мог его слышать. – Я ж тоже факты ищу! Именно факты! Я ж понимаю, что факты – все. Только их разными путями можно искать. Можно с лупой в руке и с разными приспособлениями, улавливающими отпечатки пальцев, а можно и в нематериальной среде, через психологию… Вот, например, разве это не факт, что убийце, явившемуся за спрятанными в доме деньгами, убивать двоих мужчин на веранде было не обязательно?!

Костя возвратился к входной двери, в начальное положение. Он снова был им, ночным человеком, убийцей, снова чувствовал в своей опущенной правой руке тяжесть топора…

Повторим еще раз, теперь так, чтобы не возникало ощущения какой-то необязательности в поведении убийцы, так, чтобы в его действиях были полная естественность и логика, диктуемые обстановкой в доме.

Итак, он пришел за деньгами. Его цель – деньги. Не убийство. Он далее не знает еще, совершит его или нет, возникнут ли такие обстоятельства, которые потребуют его совершить. Психологически, морально он готов, настроен и на это, но главная цель, что привела его сюда – это деньги. Деньги.

Сердце Кости вновь гулко застучало в груди, напряженность томительного вслушивания и вглядывания в темноту, словно обручем, сковала голову у висков. Он чувствовал себя полным мрачной, жестокой, холодной, безжалостной решимости, от которой в теле затронут возбуждением каждый нерв, каждый мускул. Он чувствовал страх перед неизвестностью, в которую вступает, обычный страх преступника, что замысел сорвется, а он будет схвачен, изобличен…

С напружиненным телом, готовый к прыжку, нападению, обороне, ко всему, что встретится в следующий миг, и словно бы еще не зная, что будет дальше, по-звериному мягко, упруго ступая, Костя сделал от двери несколько шагов и поравнялся с входом на веранду. Нос его почуял спиртной запах, уши услыхали ровное, мерное посапывание спящих. Скосив сощуренные глаза, Костя различил вправо от входа узкий столик с неубранной посудой, слабо поблескивающие на нем в темноте бутылки и толстые граненые стаканы… Это видение было таким реальным, что Костя, удивившись, даже приоткрыл глаза. Столик действительно стоял, но был пуст. Просто Костя слишком хорошо запомнил фотографию, иллюстрирующую дело. Он сощурил веки – и снова произошло преображение: на плоскости пустого стола проступили очертания бутылок, тарелок, стаканов, в том порядке, в каком они стояли здесь утром девятого мая и запечатлены на фотографическом снимке.