промахи, которых избежать при всем старании не удалось. Может быть, они совсем не разбираются в нашей жизни; может быть, они вовсе даже и не люди, все эти одинаковые незнакомцы в зеленых платках, а просто-напросто — такие же «резиновые» бутылки, сделанные лишь для того, чтобы не пугать нас. И каковы они в действительности — никому неведомо. И нужно ли нам это знать — еще больший вопрос…
Дети заметили мое подавленное состояние и тоже притихли. Дима, будто маленькую, взял меня за руку, и так вот, молчаливой гурьбой, мы и дошли тогда до самой дачи.
На лавке у калитки кипел самовар. Тетя Рита устроила обед на веранде. Стол был накрыт, ждали только нас. Аппетитные запахи драников и шкварок заставили всех бежать к дому вприпрыжку.
Я уже вымыла руки и с трудом заворачивала тугой кран, когда на дорожке, преграждая мне путь к крыльцу, выросла фигура Марьи Петровны.
— Я к тебе… — она торопливо достала карточку из кармана передника и тут же спрятала. — На полу нашла, когда свет за тобой гасила. Раньше-то там не лежала…
Я покраснела. Она, конечно же, поняла, что я рылась в вещах у Димки.
— Да я ничего! — замахала руками добрая женщина. — Главное, чтобы Димочка не догадался. Ты скажи, куда на место-то положить…
— В нижний ящик, — сказала я кратко и сделала шаг к крыльцу.
— Ага… В нижний… значит! — закивала головой Марья Петровна, но уходить не спешила. Вновь достала снимок и нервно теребила его в руках, не решаясь еще что-то сказать.
— Пообедайте с нами, Марья Петровна! — пригласила с веранды тетя Рита.
— Ах, нет, спасибо, Димочку кормить надо… — засмущалась Марья Петровна и взяла меня за плечо, видно опасаясь, что я могу убежать. — Боюсь я, боюсь… — зашептала она доверительно. — На меня подумает, что взяла… Ты бы ему сама отдала лучше… Зятя этого фотографию, проклятую!
— Какого зятя?
— А того самого алкоголика, сторожева зятя, будь он неладен! Зачем Димочка его сымал? Не знаешь?..
Я не знала, но очень бы хотела взглянуть. Наслышана была премного.
Димкина бабушка теребила меня за рукав. В глазах ее была тревога.
— Как думаешь, он не болен?..
— Кто? — удивилась я.
— Да Димочка! Внучек мой — что-то того… Знаешь, что он снимает?
Сейчас мне это было неинтересно. Жалко было бедную тетю Риту с ее стынущим обедом…
— Ноги мои два дня сымал… А потом велел тапки скинуть, и их тоже — фотоаппаратом!..
Я чувствовала, что дальше испытывать терпение взрослых становится уже неприличным, и потому торопливо сказала:
— Давайте фотографию и не беспокойтесь, отдам. Сама все объясню.
Марья Петровна мигом засунула мне ее в верхний карман рубашки и, всплеснув руками, с криком: «Борщ убежит… Борщ выкипит!», с завидным проворством умчалась на радостях восвояси.
На фотографию удалось взглянуть только после того, как все успокоились и съели первое. Пока убирали тарелки из-под холодника, я вынула снимок из кармана. Господи! Да это была такая же фотография, которую я видела и даже прихватила с собой! Еще одна… Я вытащила вторую из кармана. Что, Димка размножает их, копит?! Ведь на снимке был опять Алесь! Все в той же позе, несколько нелепой, схваченной как будто бы случайно объективом со спины. Ну дела…
От неожиданности я чуть не расхохоталась. А потом спросила тетю, которая все и всех знала, знакома ли она с зятем сторожа. Тетя была знакома. Тот как раз дежурил за сторожа в прошлое воскресенье. Я уточнила, вправду ли он его зять. Тетя сказала, что таких подробностей пока не знает, но можно спросить у председателя садоводства, оформившего молодого человека на полставки со следующего месяца. Поскольку старик сторож совсем спился.
Тут я вспомнила про ратомский штамп, и до меня, наконец, дошло, что письмо-то было отправлено из Ратомки. Все звенья связались в одну цепочку. Ясно делалось, почему человек собирается приезжать и никак не может доехать, отправляя вместо этого письма со станции. Только зачем нужны были все эти уловки? И одно меня особенно удивляло: обиженный тон письма. Я-то в чем виновата, на меня за что обижаться? Но голову ломать не стала. Было нам над чем думать и без Алеся.
После обеда, сгорая от любопытства, мы сразу же помчались к трещине. Заодно не грех было прихватить с поляны и оставленные без надзора шезлонг с «Неманом» и Алесево письмо.
Еще издали, подходя к знакомому месту, мы увидели с дороги, как снуют «красные». Они сплетались в еще более сложные решетки и светились куда ярче, чем прежде.
Мне подумалось, что эти красные светящиеся радуги просто-напросто как-то разряжают энергию, накопленную в стенках трещины, так что в итоге все эти ядерные силы, способные катастрофически вырваться наружу, превращаются в обычный свет.
Приблизившись, мы заметили, что щель действительно стала уже, но зато больше освещалась на глубину. И вдруг мне снова сделалось не по себе. По дороге со стороны станции ехал в нашу сторону на велосипеде почтальон. Я представила, что он сейчас увидит…
Почтальон, наконец, поравнялся с нами, а мы, растерявшись, все стояли, словно окаменевшие. Проезжая мимо, он повернул голову в нашу сторону и, как всегда, вежливо со мной поздоровался.
Я машинально ответила ему, но взгляд мой был устремлен совсем в другую сторону, и на лице, кажется был написан совершеннейший испуг. Однако почтальон, по-моему, ничего не заметил — ни моей реакции, ни, самое главное, того, как позади нас сновали «красные»… И как сплетались они в решетчатые светящиеся конструкции — этого он не видел, потому что в лице его ничего не изменилось, а смотрел он как раз куда надо: за наши спины. Мы инстинктивно вытянулись, сдвинулись и стояли теперь, как стенка во время штрафного. Тут почтальон, похоже, все-таки почуял неладное, потому что вдруг притормозил и, приподнимаясь на педалях, начал вертеть головой, силясь разглядеть творившееся за нашими спинами. И опять — вот чудеса! — ничегошеньки не смог разглядеть. Надо полагать, он попросту решил, что мы его разыгрываем. Он сделал строго-обиженное лицо, с шумом втянул воздух и, более не озираясь, резко прибавил ходу. Вскоре почтальона и след простыл. У меня отлегло от сердца.
Тем временем «красные» взялись перестраивать свои решетки, и мы, чтобы не мешать им, пошли туда, где стоял шезлонг. Читать мне уже не хотелось, землянику собирать — тоже. Ею пренебрегали сегодня даже мои племянники, хотя в траве под ногами красным-красно было от вызревших за день ягод. Я просто сидела в шезлонге, рассеянно посматривая вдаль.
На душе было мрачно, разговаривать ни с кем не хотелось. Как перед грозой. И дети мои потихоньку перебазировались к трещине, каждый занявшись своим делом. Один Димка сидел на траве, выписывая детскими каракулями что-то в записную книжку из многострадального журнала «Знание — сила». Оставил бы на даче… Но в конце концов и Димка не выдержал и куда-то смылся. Я нагнулась и подняла с травы брошенные им записи. И вот что я увидела на первой странице:
