начальник, но всегда мог прикрыть опоздание или неуважительную отлучку, выполнить ее часть работы, представить в выгодном свете перед завлабом и руководством института. Кстати, он и делал все это, а значит, тоже был полезен. Неужели… В НИИ ППИ он уже не являлся начальником, к тому же прошлого хватало, чтобы относиться к Марии не так, как к другим, помогать с расчетами, когда она не укладывалась в срок. Значит, ей не было необходимости пускать его к себе в постель. До тех пор, пока он не защитил диссертации…
Черт побери! Это не совпадение — это продуманная линия поведения, образ жизни, круто замешанный на личной выгоде! Проклятый Спирька кругом прав! «А впрочем, так даже лучше, — мелькнула подленькая мысль. — Если Мария действительно настолько расчетлива, то она будет двумя руками держаться за меня! Ведь то, что я могу для нее сделать, не идет в сравнение с импортным унитазом! И за предложение поехать в Москву должна ухватиться!»
Мыслишка, что и говорить, недостойная. Плевать! Лишь бы Мария была с ним! Цель оправдывает средства? Раньше он так не думал. Изменился? И не только в этом. Он стал другим в тот момент, когда Мария заявила, что не может принадлежать только ему. Этим она перечеркнула образ Прекрасной Дамы, а он сделал вид, будто ничего не заметил. Один компромисс рождает второй, третий… Новый Элефантов мирился с унизительной неопределенностью своего положения и докатился до того, что готов вместо любви довольствоваться расчетливостью! И самое главное — он прекрасно понимал все это, как Понимает очнувшийся после наркоза хирургический больной, что ему ампутировали ногу. Но боль заглушена морфием, и в одурманенном сознании еще теплится надежда, что это только страшный дурной сон, проснувшись, он окажется здоровым и обе ноги, конечно, будут на месте… И ему, бедняге, только и остается пестовать свою сомнительную надежду — ведь больше он ничего сделать не в состоянии…
Говорить или нет?
Мария тщательно красила губы. Сначала темнокоричневой помадой, потом малиновой с перламутровым опенком.
Элефантов почему-то вспомнил, как три года назад во время очередного свидания просил ее вытереть губы: «А то явлюсь домой разрисованным», а она, хладнокровно посмотревшись в зеркальце, спокойно сказала: «Ерунда, еще пара поцелуев — и все сотрется».
Говорить или нет?
— Ну вот и все, я готова.
Лицо Марии неуловимо изменилось, вначале он не мог понять, отчего, но потом взгляд зацепился за одну мелочь: у нее были нечетко очерченные губы, и это ее нисколько не портило, но сейчас помада, скрыв незначительный промах природы, добавила ее внешности микроскопический плюс. Мария хорошо знала цену детали — десятки таких крохотных плюсиков, складываясь воедино, давали ошеломляющий эффект.
Она подошла совсем близко и смотрела в упор, как бы пытаясь разглядеть отражение своих усилий, но ничего не спрашивала, она вообще никогда не интересовалась мнением окружающих о себе. Или делала вид, что не интересуется.
— Ты просто красавица! Красивее тебя в городе нет женщины!
— Есть, есть, — снисходительно проговорила Мария, довольная произведенным впечатлением.
— Для меня нет…
Она так же снисходительно махнула рукой, и Элефантов совершенно ясно понял, что хотя ей и приятно его восхищение, но глубоко не затрагивает и что это не для него она так старательно делала макияж, не для него надела новую кофточку, с кадлевидным вырезом и бюстгальтер, поднимающий грудь. Она стояла радом — ослепительно красивая, нарядная, любезно улыбающаяся, и внешне все было в порядке, никаких поводов для беспокойства, но он чувствовал, что между ними тонкая ледяная пластинка и женщина по ту сторону ее — совершенно чужая, далекая и недоступная.
И он, уже ни о чем не раздумывая, со всего маху ударил в эту преграду: быстро, горячо вывалил ворох слов, в котором перемешались и предложение Калины, и прекрасные перспективы, и его чувства, и преимущества столичной жизни… Он торопился, нервничал, ощущал, что его слова не достигают пели, что не сейчас и не так следовало говорить на столь серьезную тему, видел со стороны себя — взволнованного и растерянного и ее — безразлично-спокойную, и от этого еще больше волновался и спешил, настолько, что даже стал сбиваться, а это было и вовсе ему не свойственно…
Когда он замолчал, заговорила Мария. Вначале спокойно, потом все более раздражаясь и повышая голос, она упрекнула его в том, что он думает только о себе, а у нее есть обязательства перед ребенком и престарелой матерью, бросить которых она не может, да и состояние здоровья не позволяет ей резко ломать жизненный уклад, срываться с места и начинать устраиваться заново в совершенно чужом городе, среди незнакомых людей, и он сам мог бы это понять и не заставлять ее лишний раз нервничать, если бы был более чуткий и испытывал к ней те чувства, о которых столь часто говорит. В конце она уже кричала, и он стушевался, потому что не мог с ней спорить — все аргументы напрочь вылетели у него из головы и возвращались, когда в них уже не было надобности.
Чувствуя себя виноватым, он стал успокаивать ее и успокоился сам, они вместе вышли из дома, на углу у сухонькой старушки он купил ей два букета белых гвоздик, она удивилась, что оба предназначены ей, и он, как мог небрежно, пошутил: «Чтоб крепче любила», тогда она сделала вид, будто отдает цветы обратно, и он не понял, что она хотела сказать этим жестом.
— Все-таки я рад, что тебя увидел, — сказал он на прощанье.
— А я вначале испугалась, — неожиданно призналась она и засмеялась.
Он удивился: во-первых, потому, что по ней это совершенно не было заметно, а во-вторых, чего же пугаться? И он спросил, но она ответила как-то невразумительно, фразой, которая ничего не объясняла:
— Ты пришел неожиданно…
Придя домой и прокручивая в памяти все происшедшее, он понял, что она действительно испугалась его неожиданного прихода, и довольно сильно, раз потом, когда испуг прошел, почувствовала такое облегчение, что даже сказала ему об этом.
Чего же было пугаться? Значит, было чего.
Придавленный тоской, Элефантов выпил снотворного и впал в тяжелый сон до утра. Ему приснилось, что Эдик целует Марию, уверенно, по-хозяйски, прямо у него на глазах, не перенеся такого позора, он вступил в драку, но силы оказались равными, а применять жестокие, эффектные приемы, которые сразу же принесли бы победу, он почему-то не стал.
Проснувшись, он долго думал о Хлыстунове, недоумевая уже в который раз: чем тот мог так расположить к себе Марию? Чем он лучше его, Элефантова?
Не находя ответа на эти вопросы, он испытывал к Эдику все большую неприязнь, временами доходившую до ненависти.
В воскресенье время тянулось еще медленней, а вечер и вовсе оказался бесконечным. Он ходил из комнаты в комнату, не находя себе места.
Дьявольски хотелось увидеть Марию, услышать ее голос, погладить нежную кожу предплечья, уткнуться лицом в ладони… Но она сказала, что будет сегодня занята домашними делами. Девяносто девять процентов за то, что это обычная отговорка, но он предпочитал верить в остающийся один процент.
Элефантов опустился в кресло. В квартире был полумрак, сильно пахло сигаретами. Галина не разрешала курить в доме. Четко высвечивались зеленые цифры на циферблате электронных часов. Нервно прыгали точки, отмечавшие ход секунд. Они уходили быстро. И впустую. Раньше Элефантов считал себя рационалистом и не допускал непроизводительных затрат времени.
«Надо спешить, — считал он, — только так можно успеть что-то сделать, чего-то достигнуть». У него была четкая, последовательно продуманная программа, ясная, реально достижимая цель. Как давно это было!
Сколько времени потрачено на бесплодные раздумья и нерациональные переживания! И цель теперь у него какая-то туманная и временами малореальная, как мираж. Интересно, какая цель в жизни у Марии?
Элефантов распечатал очередную пачку, щелкнула зажигалка, неверное газовое пламя выхватило из темноты стеллажи с книгами" стол, платяной шкаф.
Вопрос, который он задавал себе и раньше, но мимоходом, вскользь, не стремясь ответить. Красивое
