и дело меняя партнерш. Да и Лева старался — пыхтел как паровоз. А мы… Мы с Николой, когда объявляли «дамский вальс», спешили улизнуть в курилку…
Интересно, а Круговая танцует? Вот с кем Валька повоображал бы под музыку! Впрочем, думалось мне, ничего у Пономаря с ней не выйдет. Увидит она, разглядит, что он собой представляет, — сразу даст от ворот поворот. Вот смеху-то будет! — Я едва не рассмеялся, напрочь забыв, что сижу на уроке.
В классе радиосвязи, как и во всех других классах учебной базы, стояли обычные канцелярские столы. Однако обычными они выглядели здесь лишь внешне. Приподнимешь откидывающуюся крышку — под ней радиопанель. На панели три телеграфных ключа, наушники, розетки для их подключения, пучки аккуратно протянутых к сети проводов. По всей видимости, это хозяйство было предназначено для тренажей стрелков-радистов. Летчику достаточно того, чтобы он умел различать позывные радиомаяков, а связь в полете ему дозволяется держать и открытым текстом. И мы, приоткрыв крышки, тут же их захлопнули.
На столе руководителя занятий помимо ключа располагался еще и массивный динамик. Когда Круговая, делая длинные нажатия ключом, подбирала нужную громкость и тональность, этот серый, обшарпанный ящик хрипел и кукарекал, как молодой петух. Но вот он прочистил свое металлическое горло, и наша новая наставница, наша классная дама важно приосанилась:
— Итак, товарищи офицеры, сколько знаков можете принимать?
Принимать азбуку Морзе на слух — дело далеко не простое. Для этого нужны и определенные навыки, и систематические тренировки, и даже некоторые музыкальные способности. А более всего, пожалуй, требовалась хотя бы мало-мальская склонность. Никакой такой склонности никто из нас в себе не ощущал. В училище зачетная скорость приема не превышала сорока букв в минуту, сорок мы и принимали.
— Сколько, сколько? — как бы не поверив, переспросила Круговая. — Всего сорок?
— Хорошего понемножку, — от имени всех выпендривался Валентин. — Лишнего нам не надо. Мы народ скромный.
— Как же так? — разочарованно протянула она. — У нас для летчика минимум — шестьдесят. Обязательный минимум. И вам придется приналечь. Иначе вас и к полетам не допустят.
— Я и сейчас могу шестьдесят! — прихвастнул Пономарев без раздумья. — Могу и больше. Подумаешь, невидаль. Семечки.
Заело Вальку. Взяло за живое. И Круговая поняла это.
— Что ж, посмотрим, — кивнула она, кладя руку на ключ. — Осилите — прекрасно, не осилите — все равно тренироваться надо. Приготовились?
А чего тут готовиться? Бумага на столе, карандаши — вот они. Слушай да записывай.
— Начали!
И запищало, залилось, заверещало, запело. Звонкая, мелодичная трель рассыпалась по классу: «Та- та-ти-ти-ти-та…»
Еле различимые по своей продолжительности звуковые тире и точки слились в замысловатую, почти непрерывную ноту. Лишь изощренный слух мог уловить в ней оттенки и до невозможности короткие, микронные паузы. Ключ выбивал морзянку с такой веселостью, будто радовался тому, что его держит легкая рука девушки.
Темп передачи постепенно усиливался, нарастал. Некоторое время мы записывали принятые буквы, но вскоре начали сбиваться, делать пропуски, и наконец, не угнавшись за увеличивающейся частотой сигналов, отложили карандаши. Продолжал писать лишь Пономарев.
Круговая невозмутимо стучала ключом. Из динамика игривым ручейком катилась звонкая дробь. Она становилась все мельче и мельче, превращалась в бисер, в маковые зерна, в какие-то сыпучие крупинки. Трудно было представить, что эти звуки, этот водопад звуков рождался от похожего на вибрацию трепета человеческих пальцев.
— Да! — переглянулись мы. Нам стало ясно, что так работать ключом, как работала эта молоденькая радистка, способен только мастер своего дела.
— Уф! — выдохнул Пономарев. — Все, лапки кверху, сдаюсь. — Он отбросил карандаш, как бы в изнеможении откинулся на спинку стула и, глядя на Круговую восхищенными глазами, громко заявил: — Я так и думал. Я сразу понял. Еще тогда — на радиостанции. Как увидел вас — королева, говорю. Королева эфира!
— Благодарю, — кивнула она и призналась: — Скорость, конечно, я превысила, вам нужно помедленнее. Но если поупражняться, осилите и такую.
— Вряд ли, — с сомнением покачал головой Шатохин. — Да нам и ни к чему.
— А по-моему, начальству виднее, что вам к чему, а что ни к чему, — возразила Круговая и решила: — Продолжим тренировку.
Мы старательно тренировались. Круговая на сей раз явно снизила темп. Лучшие результаты неожиданно оказались у Левы — почти шестьдесят. Вальку от зависти аж передернуло.
— Еще разок! — решила преподавательница. И опять победил Лева.
— Да вы, товарищ лейтенант, прямо-таки природный связист, — похвалила она, и Шатохин на радостях скромно зарделся. А Пономарь не выдержал, съязвил:
— А что ж? Тут «козла» не выдашь!
— В чем дело, лейтенант Пономарев? — не поняла Круговая.
— Он шутит, — недовольно буркнул Зубарев. — Понимаете, он у нас ба-аль-шой шутник!
— Вот как? — улыбнулась связистка. Но тон Николы насторожил Валентина, и он резко перевернул пластинку:
— А вопросы вам задавать можно?
— Конечно. Даже обязательно, если по существу.
— А если не по существу?.. В порядке дружеской беседы?
— Ну что ж. — Круговая узкой ладонью пригладила свою короткую стрижку, рассыпающуюся на непокорные кудряшки. — На первый раз, пожалуй, дозволительно и побеседовать.
— Вы летали? — ошарашил ее Пономарев.
— Я?.. На чем?
— На самолетах, разумеется.
— Ах да, — мило покраснела она. — Я подумала… Я летала только на пассажирских.
— А на боевых? — не отступал Валентин.
— Какой вы, однако, дотошный! — на лице Круговой выразилась мимолетная гримаска досады. — Я же кончала училище связи, а не летное. Да и туда попала только потому, что владею английским.
— А по-английски с вами поговорить можно?
— Валентин, кончай пижонить! — возмутился Лева. — Ты тут не в единственном числе. — Круговая улыбнулась и кивнула Зубареву:
— Вы тоже что-то хотели спросить? — Но тот мрачно насупился: «Вопросов не имею», — и покраснел как рак.
У меня тоже таковых не нашлось. А Лева осмелел:
— Вы откуда родом, товарищ лейтенант?
— Из Ленинграда.
И опять влез Валентин:
— Вот это да! И в войну там?
— М-м… Не совсем… В декабре нас эвакуировали. Но город уже бомбили. Да и в дороге досталось… Нет, извините, не хочу об этом говорить. Не хочу! Будь она проклята! Не-на-вижу!.. — Девушка так взволновалась, что вся кровь отхлынула от лица, и оно стало белым, тусклым, как неживым. Мы с минуту молчали, злясь в душе на Пономарева. Завел, болтун неуемный! Круговая, отвернувшись, смотрела в темное окно. Что-то она там, бедняга, видела?..
— Я вас понимаю, — с сочувствием взглянул на нее Шатохин. — Я тоже это самое… ненавижу войну. Как бомбежку вспомню…
А Валентин вдруг словно взбесился, заорал:
— Похвально для офицера — ничего не скажешь! Пережил одну-единственную бомбежку и теперь всю жизнь будешь хвастаться? Баба ты!
— Лейтенант Пономарев! — Круговая глядела прямо в лицо Валентину, и в глазах ее горело
