подъезде то есть оставил. Веревку — тоже там кинул…
Вернулся Пономарев не скоро. Он долго отряхивался возле двери, громко топал в коридоре промороженными унтами — выбивал из шерсти снег, а предстал перед нами сияющий во все скулы.
— Я так и знал! — с досадой вырвалось у Зубарева.
— Ничего ты, брат Никола, не знал! — бодро возразил Валька. — Думаешь, добренький дяденька — размазня? Ох, лихо мое, лишенько! Уж он меня пилил-пилил, ел-ел, да все с перчиком, да с уксусом, как только я жив остался. Одним словом, подробности — письмом. Простите меня, братья-славяне! Сам не знаю, с чего я, шаромыжник, завелся. Слышь, Лева, прости, дружище. Да ведь мы же… Да я…
— Финтишь, Пономарь! — не поверил Николай. — Права Круговая.
— Лева, ну хочешь — на колени встану?
— Отстань! — испугался Шатохин. — И не у меня… Не у нас проси прощения.
— Нам что? — добавил Зубарев. — Мы толстокожие. Чихали мы на это дело с потолка. А ты… Ты не нас — хорошую девушку обидел. Неужели до сих пор не дошло?
— Дошло, хлопцы, дошло. Был я уже у нее. Но она добрее вас оказалась.
— Ладно. В таком случае я тоже, — буркнул Лева.
— Черт с тобой! — подытожил Зубарев. — Но впредь — гляди. Знаешь, как у нас на заводе говорили? «Ходи ровней, знай край — не падай».
— Ни-ни! На веки вечные! — поклялся Валька. И заходил во круги, и захохотал.
— Сядь, артист! — прикрикнул Зубарев. — Рассказывай. Сильно ругался?
— Не то слово! Кабы отлаял на чем свет стоит, легче было бы. А то — душу вына?л! Да все с улыбочкой, с подковырочкой, — помереть можно. А начал-то как! Посмотрел на меня с сожалением и вздохнул. Я, говорит, и до сих пор больше штурман, чем политработник… А вот летаю все реже… Из-за таких, говорит, сволочей, как ты.
— Так и сказал? — усомнился Лева.
— Ну, не совсем так, а понимать надо так. Стыдно, мол. Ну, и я ему не спустил, будь спок. Нас, говорю, сюда не посылали, мы сами — добровольно. А он… ха-ха-ха! Вскочил и поклон мне отвесил: простите, сударь, великодушно, не догадались горячо поблагодарить таких героев. Я ему: что, мы сюда приехали — летать или за партой штаны протирать? А он: вы бесконечно правы, ученого учить — только портить. Я ему: как нас тут встретили? Никто не любит! А он: заставим! Приказ в клубе вывесим. Я ему про кипятильник, что вот вечером стакан чая не добудешь. А он: простите, забыл вашу бедность. Вот с получки скинемся с командиром — купим вам и чайник, и стаканы. Я ему: батареи в комнате чуть теплятся. А он: оплошка, сударь, извините. Завтра же школу прикрою — вам уголька подкину…
— Короче! — отмахнулся Зубарев. — «Я ему — он мне…» Про Круговую — что?
— А ничего. Только и спросил, чего это ты частенько возле радиостанции виражишь? Прогуливаюсь, говорю, на сон грядущий. А он, видать, рифмы любит: «Мой друг, нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок?» Ха-ха-ха!
Ну что ты с него возьмешь, чудика! Тут и нас стало одолевать похохатывание.
— Про Карпущенко, небось, смолчал? — вспомнил Шатохин.
— Сказал! Гоняет, говорю, четверых строем, точно мы и не офицеры. Мальчишки, говорю, смеются…
— А он?
— А он как заржет!.. Заставь, говорит, кое-кого богу молиться… Ладно, мол, об этом я сам с ним потолкую…
— Хорошо бы! — воскликнул Лева. И вдруг запнулся, встретив колючий взгляд Зубарева: — Ты чего?
— Ну, я думаю, замполит завтра же все растолкует сам, — отозвался Николай.
И он не ошибся.
На другой день, хотя это было воскресенье, капитан Зайцев вечерком пожаловал к нам самолично. И как дважды два доказал, во сколько каждый из нас обходится разоренному войной государству. Надо ли, дескать, напоминать, ради чего? Сами видите: заголовки в газетах — чернее грозовых туч. Мы с вами должны о нашей летной работе, о боеготовности больше думать, а вместо этого я вынужден разжевывать вам азы офицерской этики. И пошел, и пошел! А закончил так: «Несознательный вы народ. Политически недозрелый. Не умеете мыслить большими категориями». Эгоисты, одним словом, — только о себе думаем…
Не очень приятно было выслушивать такое, но во многом он прав. Вспомнить хотя бы мою партизанскую Брянщину — какой она осталась после изгнания фашистов? Жуть жуткая! А тут — угроза новой войны. Атомное оружие вскружило головы не только заморским генералам, но и политикам. На страницах зарубежных газет и журналов открыто обсуждается, сколько ядерных бомб потребуется для уничтожения Москвы и Ленинграда. А мы в своей спокойной будничной жизни вроде бы об этом и не думаем.
На другой день первые два часа были посвящены знакомству с конструкцией реактивного двигателя нового типа. Он был установлен на бомбардировщиках, прилета которых ожидали в эскадрилье, и сообщение об этом вызвало у нас радостное оживление. Наконец-то мы займемся настоящим делом.
Урок вел капитан Коса. Он не отличался особой склонностью к соблюдению уставной этики и был как- то завидно небрежен. Право, он даже выигрывал тем, что совершенно не старался держаться служебной формалистики. В эскадрилье его, как правило, величали не по званию, а по имени-отчеству, Семеном Петровичем. И как только он вошел в класс, Пономарев расцвел:
— Петрович-два…
Слух у Косы оказался острым, как и его фамилия.
— И все-то они знают… А Петрович-один кто? Командир?
— Так точно! — на всякий случай по-уставному подтвердил Валентин.
— Ну, запорожцы, здоровеньки булы! — весело кивнул Коса. — Рад вас видеть.
— Здравия желаем, товарищ капитан!
— Во, молотки, чуть не оглушили.
— Так мы же тоже рады, — улыбнулся во все скулы Пономарев.
— Спасибочки. Сидайте, земляки.
— Да нет, мы не казаки, — возразил Валентин.
— Я в том смысле, что все мы одного рода-племени. Братья-славяне. Да и службы одной. Только вам, хлопчики, полегче, чем нашему брату-технарю.
Было что-то добродушное и одновременно хитроватое в выражении его прищуренных глаз и обожженного морозом и ветром худощавого лица.
— Летчику — что? — пояснил он свою мысль с мягкой усмешкой: — Слетал, закинул планшет за спину и пошел себе вразвалочку до хаты. А наше дело — знай вкалывай. Руки в масле, нос в тавоте, но зато — в воздушном флоте. Эк раскатились! Чего тут смешного?
— А вы воевали, Семен Петрович? — не удержался Валька.
— А как же! Как пришел в авиацию в сороковом сержантом-механиком, так и доселе воюю. Ну и хватит. Зараз приступаем. Слухайте сюда.
Вероятно, не одному мне подумалось, что Карпущенко — тоже украинская фамилия, а как они между собой не схожи! Нам нравился мягкий говорок капитана Косы на смешанном русско-украинском, его необидный юморок. Да и весь он нравился, точно мы были знакомы бог весть с какого времени.
— Мальчишки! — засмеялся Семен Петрович. — Слыхал, всех критикуете. И про меня мабуть думаете: вот чудак дядько. А себя? Лиха-то военного вы хватили, а повоевать не пришлось. Так ведь? Потому кое- чего и не шурупите…
И вдруг как бы без всякой связи с предыдущим поведал нам о тех с виду непримечательных предметах, которые мы видели на столе командира эскадрильи. Нам думалось, что эти детали — ненужный хлам, а они были для Филатова чем-то вроде реликвий.
Плоскогубцы, оказывается, кто-то из механиков обронил в кабине бомбардировщика и не доложил об этом. Когда самолет поднялся в воздух, они попали в тяги руля высоты. Руль заклинило, полет чуть было не
