— А что? Это идея! — радостно загалдели мы. — Рисуй!
И Пономарев начал «рисовать».
«Край, в котором мы живем, — сочинял он, — чертовски живописный. Находится он от вас за семью морями, за высокими горами, за широкими долами, за дремучими лесами. Шлем вам отсюда свой боевой привет.
Подобно Москве городок наш расположен на семи холмах. Не пытайтесь искать его на картах — в отличие от столицы он возведен несколько позже, но и здесь имеются свои достопримечательности. Взять хотя бы Дом пилотов. Это — настоящий дворец изящной архитектуры с роскошными залами. Библиотека, между прочим, находится в отдельном здании, и не случайно: в ней очень богатый фонд. В читальном зале — уют и тишина. А самое неожиданное — просторный спортивный зал — и представьте! — с плавательным бассейном. Наконец, рядом с прекрасной гостиницей, в которой мы живем, — шикарное кафе «Северная березка». Там по вечерам — танцы под духовой оркестр».
В общем, насочинял Валька под нашу диктовку с три короба. Мы подписали письмо не только вчетвером, наши штурманы тоже руку приложили. И вся наша братия была очень довольна. А что ж? Все развлечение.
— Валька, перечитай главное, — попросил Лева. — Как мы летаем.
И Валентин завелся как артист: «В дни нашего прибытия сюда в небе были дурные знамения. Среди ночи над сопками разразилась страшная буря, а перед рассветом во мраке летали хищные птицы неизвестной породы. Навстречу им ввысь взмыла стая наших гордых соколов, и стервятники вынуждены были удалиться в сторону моря.
Вместе с соколами поднимались и небезызвестные вам соколята. Ведущий сокол сразу признал их равными в своей богатырской стае. А сейчас они достигли таких высот, которые вам, друзья, пока что и не снились».
— Как? — улыбнулся Пономарь.
— Порядок! — засмеялись все разом. Но что ни пиши, что ни выдумывай, Крымда — не сахар. С каждым днем здесь все более сильным становится ощущение отдаленности от шумных и веселых городов, от тех больших и малых радостей, без которых подчас неполной кажется жизнь.
Сколько же времени прошло с тех пор, как мы сюда прибыли? Два месяца или вечность? Пожалуй, две вечности кряду.
В комнате водворилась тишина. Слышнее стал шелест бьющей в стекла окон снежной крупы. На дворе снова вовсю гуляла вьюга. У меня, как у старика перед ненастьем, тупо ныла поясница, а завтра с утра опять нужно будет браться за лопату. Аэродром постоянно должен содержаться в боевой готовности.
— Слушали радио? — заговорил Шатохин. — На каком-то там атолле произвели еще одно испытание. Может, потому и погода испортилась? Чего доброго, и снег радиоактивный.
Никто ничего Леве не ответил.
— Что ж вы, черти, приуныли? — нараспев протянул Валентин и повернулся к Зубареву: — Вдарь, Коля, по всем клавишам. А я — сбацаю!
И гоголем пошел по кругу. Пальцы Николая весело забегали по перламутровой клавиатуре баяна, а Валентин с азартом пустился в пляс.
В комнате сразу прибавилось народа. Кто в форменной тужурке с погонами, кто в рубахе с расстегнутым воротом, а кто и попросту в пижаме, лейтенанты и старшие лейтенанты, летчики и штурманы, техники и офицеры аэродромных служб — все входили не церемонясь и рассаживались на свободных стульях. Кому места не досталось, тот стоял, прислонясь к стене. Обстановка была непринужденной, домашней.
Внезапно баян всхлипнул и умолк, точно подавился. Пономарев резко обернулся, да так и застыл в неестественной позе. В один миг водворилась та почтительная тишина, которая в армейском коллективе обычно свидетельствует о появлении начальника.
— Добрый вечер! — послышалось сдержанно и глуховато, и мы увидели командира эскадрильи. — Продолжайте, — махнул он рукой.
Рябков, вскочив, предложил ему свой стул.
— Спасибо! — Майор Филатов спокойно, не торопясь, снял шинель и ушанку, повесил их возле двери, пригладил ладонями свои еще завидно густые волосы.
Наблюдая за ним, я вдруг подумал, что он чем-то напоминает нашего училищного инструктора старшего лейтенанта Шкатова. Нет, не внешностью, а умением держать себя в любой обстановке, манерами, что ли. Тот вот так же заглядывал к нам вечерами на огонек. И умел вот так же сделать вид, что не замечает смущения подчиненных. А от этого и ты сам чувствуешь себя увереннее.
Зубарев снова растянул баян. Пальцы его в первый момент надавили не те кнопки. Но, уловив сигнал Пономарева, он перетряхнул лады на плясовую.
А Валентин как будто только Филатова и ждал. Лукаво сощурясь, он вдруг топнул перед ним ногой, с полупоклоном выбросил вперед руку и, выворачивая кисть, сделал широкий приглашающий жест.
Все оживленно зашумели, задвигались. На языке танца это могло означать лишь одно: «Вызываю на круг!» Да ведь майор не пойдет! Командир все-таки, между ним и нашим братом — вон какая дистанция. Но комэск встал. И тоже смиренно поклонился. Неужели пойдет? Вот будет номер!
— Да разве так пляшут? — молодо выпрямившись и воинственно вскинув тяжелый подбородок, Иван Петрович полуобернулся к Зубареву: — А ну-ка, брат, подсыпь жару!
Он вдруг преобразился у нас на глазах — подтянулся, стал выше, стройнее, даже как бы помолодел. Глядя куда-то вдаль, он, кажется, уже никого не видел и ничего не замечал. Он как будто и баяна не слышал — прислушивался к чему-то внутри себя.
— И-эх!
Музыка, чувствовалось, переполнила все его существо. Молодо откинув голову, он с непостижимой для его комплекции легкостью сорвался с места и понесся, и завертелся, рассыпая азартный перестук каблуков. Пономарев восторженно ухнул и на одних носках ринулся следом. И они пошли чесать ногами, то залихватски наскакивая друг на друга, то порывисто расходясь и выделывая черт те что.
Два удальца.
Два сгустка неукротимости.
Лейтенант и майор…
— Огня, баянист! Огня!
Полной грудью дышал, звенел, пел баян. Ликуя, во всю ивановскую заливались серебряные лады. Густо рокотали басы. Охал и гудел от буйной русской пляски казенный дощатый пол. По комнате, касаясь наших лиц, гулял поднятый танцорами сквозняк.
Лейтенант гибок и неутомим. Куда, казалось бы, до него плотному, медлительному на вид майору. Но комэск точно сбросил с себя добрый десяток лет и не уступал!
Ух, ты! Пономарев сбился с ритма, споткнулся. А Филатов подбоченился и пустился вприсядку.
Переспорил он Валентина. Переплясал!
Умаялся и Николай. В последний раз рванув баян, он отрывисто взял завершающий аккорд и поднял руки:
— Фу-у! Сдаюсь…
Филатов остановился перед ним, отвесил церемонный поклон и рывком выпрямился. Его растрепавшиеся в пляске волосы сразу легли покорно, как только что причесанные, и он как-то очень по- русски — во все лицо — радушно улыбнулся:
— Спасибо, гармонист! Спасибо, друзья…
Незаметно выскользнув за дверь, Пономарев через минуту появился опять. В руках у него был круглый поднос, на котором в нашей комнате обычно стоял графин с водой. Сейчас Валентин нес на нем бутылку лимонада, граненый стакан и даже блюдце с нарезанным лимоном. Изображая из себя гостеприимного хозяина и как бы разыгрывая некое праздничное действо, он подошел к командиру эскадрильи:
— Товарищ майор, не побрезгуйте скромным холостяцким хлебом-солью.
— Не откажусь, — согласился комэск, делая вид, что принимает игру. — После такой скачки горло промочить не лишне.
Ему, вероятно, и в самом деле хотелось пить. Он даже поперхнулся при первом глотке. Но помедлив,
