не спеша осушил стакан и удовлетворенно крякнул:
— Вот это лимонад!
Потом, взяв дольку лимона, с удовольствием сжевал ее и вроде бы пошутил:
— Пять звездочек, да?
Лишь тут мы смекнули, каким напитком потчевал командира наш бедовый Валька.
— Чем богаты, тем и рады, — лукаво улыбнулся он. — Прикажете повторить?
Мы внутренне ахнули. Ну не шкодник ли!
— Спасибо, — отказался Иван Петрович. И, усевшись на свое место, добавил: — Твое счастье, плут, что я сегодня ваш гость. Долг вежливости лишает меня командирского права немедленно всыпать тебе под первый номер. Но узелок на память все ж таки завяжу. А теперь, хлопцы, слушайте сюда и зарубите накрепко: впредь — ни-ни! И ка-те-горически! Летчику эта пагубная гадость ни к чему.
— А на фронте? — спросил Пономарев, ставя поднос с бутылкой на стол. — Вам же после боевого вылета полагалось?
— Вот именно — после вылета. И всего по сто грамм. Но фронт — это фронт. Разрядка нужна была. Понятно?.. Ну, а сейчас… Реактивные машины предъявляют нам более жесткий счет, чем те, на которых мы летали раньше. — Склонив голову, Филатов строго помолчал и вдруг посмотрел на нас со значением: — Кстати, знаете, сколько американских летчиков страдает психическим расстройством? Чуть ли не каждый четвертый… Да, ребята, страшное это дело — ядерное безумие… Потому-то они и лакают сверх всякой меры.
— Товарищ майор, а вот недавно передавали про тех, кто Хиросиму угробил. Это правда, что двое из них чокнулись? — спросил Лева Шатохин.
— Да вроде так. Один — в дурдом, другой в монастырь упрятался. Грехи замаливать…
И еще раз комэск предупредил нас, чтобы мы не увлекались спиртным.
— Да ведь мы и не пьем, — оправдывался Валентин. — Так, на всякий случай купили. Про хорошего гостя. Вроде вас…
— Не юли, Пономарев! Я все сказал.
— Товарищ майор, — вежливо привстал Зубарев. — Расскажите, как вы воевали.
Отвернув обшлаг, Иван Петрович взглянул на часы:
— Семья ждет, друзья мои. Я ведь с утра как ушел на аэродром, так домой еще и не заглядывал. Да и не очень это приятное занятие — вспоминать о войне.
— Ну хотя бы один эпизод, — умоляюще протянул Коля. — Самый-самый.
Видя, что все мы выжидательно притихли, комэск, собравшийся было встать, снова опустился на стул.
— Самый-самый… А он как раз и самый тяжелый. Пошли мы на задание девяткой, а вернулось лишь одно звено. Только легли на боевой курс — ведущему зенитка бензобак подожгла. Глядим — падает, потом вроде выровнялся, но пламя уже кабину охватило. Он мне открытым текстом: «Филатов, принимай командование, иду за Гастелло…» И у нас на глазах — в скопление техники. Видим — взрыв до неба. А заград-огонь перед нами — стеной. Но тут и мы уже остервенели — напролом в самое пекло полезли. Меня тоже подбили. До линии фронта с горящим мотором тянул, да «мессеры», сволота, догнали, второй подожгли. Пришлось с парашютом прыгать. Хорошо, дело к ночи, и в сумерках я через Северный Донец к своим вплавь добрался…
Лева зябко передернул плечами. Майор грустно улыбнулся:
— Я же говорю — приятного мало. Там, в горящей кабине, шлемофон у меня на голове начал тлеть. Сбросил я его, а в кустах возле реки — комарье. Целой тучей атаковали. Да злющие, паразиты, злее «мессершмиттов».
Из скромности, должно быть, он свой рассказ к шутке свел, а меня его шутка словно ножом по сердцу резанула. Сколько повидал человек, сколько пережил, а держится с нами просто, без всякого чванства.
И летать нас учит, не жалея себя. Как же я мог обидеться на его требовательность, показавшуюся мне излишне жесткой! Ведь спрашивал-то он с меня справедливо!
Нет, мне все-таки здорово повезло! Хорошим инструктором был старший лейтенант Шкатов. Он научил меня летать, дал путевку в небо. А реактивные крылья я расправил благодаря майору Филатову. Богатый летный опыт у него приумножен боевым. И главное, оба мои наставника в чем-то неуловимо схожи. Поэтому в кабине самолета у меня подчас возникает такое ощущение, будто в воздух со мной до сих пор поднимается один и тот же человек.
— А, да что там, всего не расскажешь, — продолжал комэск. — Война, ребятки, труд нелегкий, лучше бы его век не знать. — Хлопнув себя руками по коленям, он поднялся и, прощаясь, опять пошутил: — Пойду, а то моя половина мне задаст. Не мне бы, а ей вас под начало. Хотя бы на месяц.
Мы засмеялись. Жена у него махонькая такая, хрупкая. Судя по внешности, и характером мягкая, тихая. Нам доводилось встречать их вместе в офицерском клубе, и я, впервые увидев ее рядом с Иваном Петровичем, поначалу решил было, что это его дочь. Потом, рассмотрев, удивился: вот так пара!
— Дюймовочка! — тотчас окрестил ее Пономарев.
— А что, симпатичная, — заключил тогда же Шатохин.
— Ничего, — согласился Валентин. — Впрочем, у Карпущенко супружница мощнее.
Сейчас, когда майор Филатов ушел, мы пытались представить, как он заявится домой, о чем они будут говорить. И невольно рождалось чувство, близкое к зависти. Сознавайся в том или не сознавайся, все равно частенько тоскует холостяк о семейном уюте, о женской ласке. Жениться, что ли?
А где тут невесты — в затерянном у черта на куличках гарнизоне! Лейтенант Круговая да несколько капризных от внимания официанток. Были, конечно, и другие женщины, но — чужие жены. Молодые летчики и техники, уезжая в очередной отпуск, возвращались уже женатыми. Таких красоток привозили — как по заказу. А наш первый офицерский отпуск был отодвинут «до особого распоряжения», понимай — до освоения новых машин. Наш закадычный друг Карпущенко подсмеивался: «У молодого летчика — три мечты: получить реглан, заиметь самолет и жениться на официантке».
«Почему именно на официантке?» — наивно хорохорился Лева Шатохин. А Пономарь ляпнул: «Вот отобью у вас жену — посмеетесь другим голосом!»
— Мелко плаваешь, — самонадеянно ухмыльнулся наш экс-кэзэ.
А когда его разнаряженная в пух и прах половина появилась однажды в офицерском клубе на танцах, Валька даже ахнул и начал нас подталкивать, восхищаясь едва ли не вслух: «Вот это — дама! Сроду таких не видывал…» И решительно пошел приглашать ее на вальс. Но как на грех за спиной жены оказался некстати вышедший из бильярдной Карпущенко. Он показал Вальке увесистый кулак и пустился вальсировать сам. А наш сердцеед остался с носом.
Долго мы его потом дразнили. Тем более что ему и с Круговой потанцевать не удалось. Она пришла в сопровождении красивого капитана с усами, с которым мы в первый день познакомились на радиостанции. Нам стало ясно: никто из нашей четверки ее серьезно не интересует. Мы как-то и к танцам постепенно охладели, ходили в офицерский клуб все реже и реже, коротая долгие зимние вечера за чтением или набиваясь до предела в комнату отдыха: играли в шахматы, травили холостяцкую баланду, слушали Валькины хохмы да по мелочам вздорили.
Возмутителем спокойствия в выходной день, как всегда, оказался Пономарев. Он появился в комнате отдыха с развернутой двухкилометровкой в руках и, хитро улыбаясь, предложил:
— А не провести ли нам, друзья, разведку боем?
— Опять чего-то надумал, — ухмыльнулся Зубарев. — На охоту, что ли? За шкурой белого медведя?
— На свободную охоту, — невозмутимо отозвался Валентин и, расстелив карту на столе, ткнул ногтем: — Вот здесь, в данном населенном пункте — какой-то производственный комбинат, а там…
А там, если верить этому заводиле, в пятиэтажном доме — только подумать! — женское общежитие. Да еще и с собственным клубом.
— Вот куда надо спикировать! Вообразите, какие нежные сердца томятся там в ожидании принцев. И вдруг — здрасьте, товарищи летчики! Рванем?
— В такую-то даль по бездорожью? — испуганно протянул Лева Шатохин. — Да и холодрыга собачья… Это ж тебе не летом!..
