«Епископ» изумленно взглянул на Костюшко, потом опомнился и бросил кости. Собеседники дружно изучили результат. Костюшко расхохотался и хлопнул мнимого торговца по плечу. Затем сунул ему бутылку, а когда коньяк вернулся обратно, и сам сделал хороший глоток.
В течение следующей четверти часа торговец играл в кости с гусаром, и среди выигранных денег, переходивших из рук в руки, как-то затесалась свернутая бумажка. Костюшко сунул ее в карман вместе с пригоршней засаленных мелких монет и, пошатываясь, покинул постоялый двор.
Уэссекс предусмотрительно намеревался безвылазно сидеть в своей комнате в «Золотом петушке» до тех самых пор, пока Костюшко не встретится с «епископом» амьенским и не принесет гражданину Орси должным образом оформленные документы; но вскоре после ухода напарника герцог понял, что не в силах сидеть на месте и ничего не делать. Несмотря на все требования дисциплины, он не мог не думать о Саре. Где она? Что с ней?
Это он виноват, что Сара оказалась в опасности. Если бы он на ней не женился, она никогда не стала бы целью мстительных замыслов Рипона. Маркиза Роксбари была птицей недостаточно высокого полета, чтобы привлечь внимание Рипона, и не приближалась слишком близко к трону.
А вот герцогиня Уэссекская приблизилась. И с учетом того, что анонимность герцога с каждым днем оказывалась все более шаткой, можно было сказать, что вскоре для Уэссекса не останется места на шахматной доске Европы.
Эти мысли беспокоили Уэссекса — беспокоили тем сильнее, что он не видел способа бежать от них. А вот бежать из этой маленькой гостиницы можно было без особых проблем, так что Уэссекс сунул пистолет в карман и пошел бродить по городу.
Вскоре ноги сами привели его к церкви. Амьен не был кафедральным городом (хотя, как сардонически отметил про себя Уэссекс, и служил местом обитания «епископа» другого рода), но здешняя католическая церковь была достаточно велика, чтобы использовать ее в каких угодно практических целях. Готические своды возносились ввысь, несмотря на все усилия атеистической Революции повергнуть их, и зубчатые стены по-прежнему были покрыты резьбой с изображениями святых и горгулий.
Более прагматичный Бонапарт реставрировал святую мать-церковь и все ее привилегии — в той самой стране, что так отчаянно сражалась за возможность сбросить ярмо церковников. На словах Бонапарт провозгласил свободу совести, но на деле высшей властью в стране являлся императорский орел, и даже церковь вынуждена была склониться перед ним. Даже Силы самой земли разбегались пред великим зверем Бонапартом, порождая переполох в Незримом мире, и тревога расходилась, словно круги по воде от брошенного камня.
Погрузившись в мрачную задумчивость, Уэссекс не сразу поймал себя на том, что стоит и тупо смотрит на крохотный магазинчик, приткнувшийся почти у самой церкви. Лавчонки такого рода никогда не всплыли бы на поверхность в роялистской Франции, где короли давали обещания, которые должны были дать, и заключали договоры, которые должны были заключить, но в целом препоручали свой народ милосердию церкви. Но сейчас, на заре нового века, власть церкви и ее возможность диктовать свою волю пастве оказались сильно ограничены, и подобные магазинчики процветали.
Чтобы немного отвлечься, Уэссекс пересек площади и подошел к магазинчику. Тот занимал маленькое узкое здание; над входом висел старинный символ — раскрытая ладонь, в которую вписаны гадальные знаки.
Уэссекс осторожно открыл дверь, и где-то в помещении раздался серебристый звон колокольчика. В помещении пахло краденым церковным ладаном, а стены были увешаны крикливыми плакатами с подробными френологическими картами, знаками зодиака, гороскопами, с которых благоразумно были удалены все уточняющие атрибуты, и прочими инструментами прорицательского искусства. Задняя часть помещения была отгорожена занавесом; пока Уэссекс глазел по сторонам, занавес отодвинулся, и из-за него появилась женщина.
Вопреки ожиданиям Уэссекса, на ней не было ни по-цыгански крикливого наряда, ни подобия какой- нибудь древней короны. Женщина — явно лишь на несколько лет старше Уэссекса — спокойно взглянула на посетителя. Она была одета в аккуратное, незатейливое, вполне благопристойное платье; единственной экзотической деталью ее наряда была сердоликовая брошь в виде скарабея, скрепляющая синюю шерстяную шаль.
— Добрый день, месье, — сказала женщина. — Вы желаете получить совет от мадам Фабрикан?
— Так, значит, вы здесь торгуете советами? — спросил Уэссекс.
К удивлению герцога, женщина весело рассмеялась.
— Ох! Месье, вы же знаете подобные магазинчики! Я продаю то, что люди желают купить: но по вам не похоже, что я вам понадобилась затем, чтобы составить прошение к Матери Божьей — о здоровье, богатстве или любви. Значит, вас, должно быть, интересует будущее.
— Я бы предпочел настоящее, — отозвался Уэссекс, — если ваше искусство это позволяет, мадемуазель.
— Ваша милость слишком добры, — сказала женщина, направляясь обратно к занавесу. — Но у меня был муж, хоть он уже и скончался.
Уэссекс застыл как вкопанный. Она назвала его этим титулом из обычной угодливости, или эта женщина действительно обладает Зрением?
Или это просто ищейка Талейрана, которую предупредили, что на дороге к Кале может появиться герцог Уэссекский?
Ответа на этот вопрос не было. Уэссекс пожал плечами и следом за женщиной прошел за занавес. Рука его привычно легла на рукоять пистолета.
За занавесом царила темнота. Ее рассеивал лишь свет единственной толстой свечи, укрепленной в массивном бронзовом подсвечнике в форме обезьянки. Вдоль стен сплошняком тянулись шкафчики из полированного красного дерева, с бесчисленным множеством выдвижных ящиков; все это чем-то напомнило Уэссексу аптеку. Здесь точно так же, как в аптеке, висели связки трав и стояли склянки с разноцветными жидкостями; а вот что было совершенно нехарактерно для аптеки, так это изваяние Святой Девы, а перед ним — маленький столик, на котором среди груды всяких непонятных предметов возвышался красная стеклянная кружка для приношений.
Главенствующее место в помещении занимал стол, на котором, собственно, и стояла единственная свеча. Стол был накрыт зеленой замасленной тканью. Кроме свечи на нем располагались большой хрустальный шар и колода карт таро, завернутая в красный шелковый платок. Расправив юбки, хозяйка магазинчика уселась за дальний край стола и жестом предложила Уэссексу присаживаться напротив.
Ага, и в результате он окажется спиной к занавесу. Уэссекс не сдвинулся с места.
— Почему вы так странно обратились ко мне, гражданка? — спросил он. — Я никакой не аристократ, а добропорядочный французский гражданин.
Женщина взглянула на него из-под полуопущенных ресниц; ее глаза словно притягивали свет свечи и горели, как у дикого зверя.
— Я буду обращаться к вам так, как вам угодно, гражданин, — пожав плечами, сказала мадам Фабрикант. — Но я не стану говорить, что не вижу того, что на самом деле вижу. Я наделена Зрением, как и моя матушка, — мы из Лангедока, а там Древняя кровь все еще сильна — и я за несколько дней знаю, когда ко мне придет человек, для которого у меня имеется послание.
— И я — именно такой человек? — спросил Уэссекс, скептически, но вполне вежливо.
— Вы хотите получить послание или нет? — язвительно поинтересовалась мадам. — Первым делом я должна сказать вам следующее: «Я открываю любую дверь».
Уэссекс застыл. Фамильный девиз Роксбари был известен ему не хуже собственного. Это либо ловушка, либо истинное сообщение. Не отвечая, он выскользнул обратно за занавес и потратил несколько минут на то, чтобы запереть дверь магазинчика на замок и закрыть ставни.
Когда Уэссекс управился с этим делом, в помещении стало так темно, что вырисовалась узкая полоска света, проникающая из-за занавеса. Герцог раздернул занавес и надежно закрепил его.
— Ну что ж, мадам, — сказал Уэссекс. — Вручите мне послание, которое, как вы утверждаете, у вас имеется, а я позабочусь, чтобы вы получили должное вознаграждение за беспокойство.
— Вы очень добры, — насмешливо произнесла колдунья. — Что-то мне кажется, что такой человек,
