— Вы — тот Рябиков? Который когда-то?..
— Тот самый. Виктор Матвеевич, расскажите в двух словах, что вы видели двадцать восьмого июля, когда чистили мотоцикл на берегу реки?
— Что видел! Что видел! Чищу мотоцикл! Смотрю — купаются Синевы! До этого кричали — через реку слышно! Кричал Павел! Потом и Анатолий!
«Ну, — подумал Рябиков, — если он и на уроках так говорит — бедные ученики…»
— И дальше что?
— Смотрю — плывут двое! Две головы! Чищу мотоцикл! Смотрю — уже одна голова! Потом на свой берег вышел Анатолий. И пошел домой! А Павел остался — в реке…
После «остался» он все-таки чуть сбавил голос, и восклицания не получилось.
— Значит, вы уверены, что Анатолий Синев… утопил брата?
— Больше некому! — энергично кивнул головой Манякин.
Что ж. То же самое было записано и в протоколе. Рябиков встал.
— Спасибо, Виктор Матвеевич.
Как видно, всю силу, какая только в нем была, Манякин вкладывал в рукопожатие: тело напряглось, вытолкнуло через этот древний смешной символ человеческого приветствия всю свою энергию — и сразу ослабло. Даже пустой портфель перетягивал правое плечо.
— Куда теперь? — спросил Потехин, который все это время по своей, наверное, постоянной привычке, покачивал головой, искоса, неназойливо, наблюдая за беседой Рябикова и Манякина.
— Завтра с утра пойдем к Хлыновой. А сегодня мы с Семенюком на рыбалку собрались. — Он помедлил и добавил: — Не хотите ли?..
— С удовольствием! — с неожиданной горячностью воскликнул Потехин.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Двадцать лет назад, когда они с Семенюком были совсем молодыми — Рябиков тогда работал следователем районной прокуратуры, а Семенюк в уголовном розыске, — самым любимым занятием в свободные часы у них была рыбалка. В летние дни жители Оковецка часто могли видеть их с удочками. Переходили через железнодорожный мост, спускались к деревне Барагино, стоявшей на самом берегу Селижаровки; затем над рекой шли дальше, мимо сухого соснового леса, мимо полей — рожь, овес, ячмень тихими волнами под легким ветерком двигались вслед за ними. Противоположный низкий берег в ясные утра или вечера казался очень светлым — отава, выгорела до белого блеска. Миновав три деревни, шли сквозь густой кустарник к реке, устраивались на своих любимых местах, невдалеке друг от друга.
Эти часы хороши были какой-то отрадной близостью — и в то же время удаленностью от всех, когда душа особенно чисто открывается другу. Вокруг были только лес, а над головой — небо. Удачливее в рыбалке всегда оказывался Семенюк. Как ни старался Александр — ему ни разу не удалось поймать больше. Семенюк из-за кустов негромко говорил:
— Саша, готовь костер.
Александр поднимался на крутой берег, собирал сушину, разводил костер, набирал котелок воды, чистил картошку, а потом, когда она была почти готова, — запускал рыбу. Семенюк же ловил до последней минуты, ему никак было не оторваться от реки. Иногда брали с собой бутылку вина — обычного для Оковецка плодово-ягодного — или четвертинку. Под костер, уху и вино особенно хорошо говорилось. Разговоры были обычные — дела, которые они вели, негромкие оковецкие события; о будущем почти не гадали — они были из тех людей, кто не распоряжается своей судьбой, и с этой мыслью, несмотря на молодость, уже свыклись. Но хотели они этого или нет, все их существо тогда пронзала молодая бодрость; они не двигались, а мир кружился вокруг них. И ведь не задумывались, какие это были счастливые часы! Может быть, лучшие в жизни. Открытость, ясность, полное приятие друг друга.
В эти дни Александр дважды был дома у Семенюка. И решил больше не заходить к нему: трудные отношения установились у старого товарища в семье. Внешне, кажется, все шло гладко. Семенюк с покровительственной небрежностью говорил Тане:
— Мамочка, собери-ка нам! Быстренько, быстренько.
Он ходил по комнате грузный, вдруг порыжевший; округлое холеное лицо, умные тяжелые глаза припухли — видно, почки шалят. А голосом любил поигрывать и слушать себя — и этот начальственный басок, и словечки, кидаемые даже здесь, дома, несколько свысока, как бы в пространство, многим слушателям.
Таня мимоходом шепнула Александру:
— …Мой-то начальником и дома ходит, видишь? Грыземся мы с ним: не хочет, чтобы я в школе работала, ревновать вздумал. А я теперь как неприкаянная, вот и настроение вечно плохое…
Оживились они, только когда вспомнили, как вчетвером — женились почти одновременно на подругах-учительницах — ездили на велосипедах на рыбалку несколько лет подряд, до тех пор, пока не пошли дети.
И сегодня не тянуло как-то ближе к Семенюку. Устроился рядом с Потехиным — и тот откровенно обрадовался, посмотрел благодарно. Очень ему начинал нравиться этот молодой следователь: мягкий, интеллигентный, но и неуступчивый, когда нужно.
Он не знал, что и Семенюк в это время думает о нем. А Семенюку было жаль, что друг молодости так изменился. Ему казалось, что это от жизни в городе и немалой должности Рябикова, от многочисленных забот и хлопот, связанных с ней. У всех на виду. Много дел проходит через Рябикова.
Александр еще в годы работы в Оковецке не выглядел слишком молодо. Лицо его было всегда серьезно — он был из тех людей, кто взрослеет быстро, все легковесно-незрелое уходит из жизни вместе с ранней юностью, чаще всего под влиянием характера, а не только обстоятельств жизни. Уже и тогда резкие морщинки прорезали лоб, начали то ли выцветать, то ли просто тускнеть глаза. И разговор был сдержанный, взвешенный — Александр никогда не бросался словами. Но главное: любой, кто знал его, чувствовал, что в этом человеке идет, может быть, не быстрая, но упорная, постоянная работа. Он что-то взвешивал, решал, временами что-то мучило его, и тогда глаза были почти страдающими. Он и в радостные минуты не становился ликующим или громким: только немного светлело лицо.
А теперь лицо сильно постарело — бледное, с желтизной, как у всех, кто много времени проводит в помещении. Глаза стали слишком уж серьезные, мелькало в них что-то неприятно-испытующее, минутами вспыхивала как будто даже боль. Но то была боль не физическая — наоборот Александр поздоровел, раздался. Говорит, что ходит на тренировки, бегает, плавает в бассейне. Что же мучило его? Когда он, Семенюк, спросил его об этом, — Рябиков ответил неохотно, усмехнувшись:
— Чем дольше живешь, тем яснее видишь, как еще много всякой дряни в мире. И что-то она не исчезает.
— Это тебя и мучит? — с веселой насмешкой сказал он тогда, решив, что товарищ уходит от прямого ответа.
— Знаешь, именно это.
Черт его поймет, шутит, конечно, но как-то неприятно, не по-дружески. И Семенюк затаил обиду — тихую, стараясь ее ничем не выдавать.
И тем не менее рыбалка успокоила и сблизила их опять. Сидели вокруг костра, неспешно ели уху, говорили. Тишина недвижно окружала их. Замер лес. Замерла река. Только вдруг раздавался то там, то здесь мгновенный всплеск: рыба уютно взбивала ночные перины.
