никак от этого не уйти, ни папе, ни мне, ни кому еще. И Хэнку — тоже. А они с этой теткой посеяли довольно ветра, чтоб получить геморрой от одной мысли о грядущем урожае. Может, я ему так и скажу.
Я стоял у пристани и надрывался, пока не увидел тусклый свет на том берегу, и Хэнк приплыл за мной на моторке. Эге, ты ли это, Джоби? Ага, пришел проведать, как ты: не помер ли, часом? Нет, черт побери, просто дела веду, пока старик Генри свалил в Такому контракты заключать. Хэнк, про тебя спрашивал Льюллин… Еще б он не спрашивал! Я сказал, что ты приболел. Ага, а этому Томми Остерхосту что? сказал? А? Ладно, забей…
Он наклоняется, берет горсть голышей и пускает их по воде, один за одним — в темноту. Дом на том берегу подмигивает огнями. Я тоже беру камешки и знай себе кидаю. Я приехал с ним поговорить, но еще до того, как сошел с автобуса, знал, что разговора не получится, потому что никогда мы не разговаривали по душам. Не могли. Может, потому что никогда и нужды не было. Мы росли достаточно близко друг от друга, чтоб прекрасно быть в курсе дел. И он знает, что я пришел сказать: мог бы и вернуться в школу, потому что тебе так или иначе все равно придется подраться с Томми Остерхостом, рано или поздно. И я знаю, что он уже ответил: конечно, но разве ты позавчера не видел, что лучше не надо делать это «рано», но я не вынесу всего дерьма, которое будет до «поздно». Мне плевать на драку. В смысле, нет, не плевать… Я хочу сказать, что меня не так морочит сам мордобой, в оба края, меня волнует: ну как я теперь
(Навсегда-навсегда, Хэнк, с тех пор и поныне, отныне и до Судного дня. Поэтому лучше б тебе признать уже очевидное и прикинуть, как удержать мяч в руках при таком раскладе. Всегда будет так: с Томми Остерхостом или с Флойдом Ивенрайтом, или с Верзилой Ньютоном, или с дряхлой лебедкой, с колючими кустами, с рекой, ибо такая твоя доля, и ты ее знаешь. И, думаю, раз уж жребий твой такой — бросать его надо по правилам. Потому что если б третьего дня ты навалился на Томми Остерхоста врасплох, пока он на девчонок пялился, ты б его прикончил — и вообще ни за что.)
Но я ничего не говорю. Мы еще немножко покидали камешки, и он отвез меня до дому на байке. На другой день пришел в школу. А после уроков натянул спортивную форму, мы отправились на поле, сидели на траве и слушали, как Льюллин в десятый раз вещает про свои молодые годы. Хэнк не слушает — такое впечатление. Палочкой от леденца выковыривает грязь из своих бутсов, Льюллинов треп его утомил. Но все другие слушают с интересом, как распинается Льюллин про то, какая мы замечательная команда крутых парней, и что он будет гордиться нами при любом исходе сезона, хоть победа, хоть поражение, хоть ничья, потому что для славы Вакондской средней важнее сам спортивный дух. Я вижу Томми Остерхоста, который раньше этого всего не слышал и сейчас просто вкушает открытым ртом, кивает всякий раз, когда тренер изрекает что-то особенно приятное. Хэнк прекращает ковыряться в бутсах, отшвыривает палочку. Поворачивается — и тут видит, как Томми глотает каждое слово Льюллина. И ребята, говорит тренер, ребята… Хочу, чтоб вы помнили: вы все мне как сыновья. Победа, проигрыш, ничья — я все равно люблю вас. Люблю, как детей, в победе ли, в поражении или в ничьей. И запомните, что завещал нам великий летописец футбола Грэнтланд Райс [67]. Запомните его стихи. Помните их всегда.
И он закатывает свои отечные глаза, будто для молитвы. Все замерли. Тренер говорит, как Провидец Леонард, слепой брат брата Уокера. Помните это, ребята, говорит тренер, помните:
А Хэнк говорит, достаточно громко: «Херня».
Тренер делает вид, будто не слышал. Как всегда. Потому что прямо над головой у него это огромное табло с рекордами, подарок «Ротари», и все списки начинаются с Хэнка Стэмпера, рекордсмена там, рекордсмена сям — редко где какое другое имя на первой позиции, поэтому тренер предпочитает не спорить. Но Томми Остерхост оборачивается, вперяет взгляд в Хэнка и стыдит, дескать, не смешно, Стэмпер. А Хэнк отвечает: я за твое мнение крысиного хвоста не дам, Остерхост. И так — слово за слово, пока Льюллин не остановил перепалку и не объявил тренировку.
После душа — все готовы. Томми Остерхост негромко переговаривается с парнями у корыта с тальком. Мы с Хэнком оделись отдельно от прочих и молча. Оделись, Хэнк причесался, мы выходим на улицу — и они сшибаются на гравийной площадке перед автобусной остановкой. И до самого конца года все винят Хэнка в том, что Вакондская Старшая не взяла кубок округа, а то и штата, как можно было ожидать, если б Томми был в состоянии за нас играть. Да и потом еще долго мусолили в «Коряге», что Хэнка Стэмпера нипочем бы не взяли в сборную штата, если б Остерхост был тогда в кондиции. Хэнк никак это не комментирует, даже когда ему в лицо упреки бросают. Только ухмыляется да переминается с ноги на ногу. Один раз лишь ответил. Мы тогда с ним и Дженис и Леотой Нильсен отправились в дюны, набрались вина, и Леота затеяла склоку, потому как гуляла с Томми. И мы думали, Хэнк дремлет на матрасе, прикрыв глаза ладонью. И я пытаюсь ей втолковать, как на самом деле все было, что Томми нарывался на драку с самого первого дня, как только увидел Хэнка, и что это
Я что-то пытаюсь сказать, но Хэнк меня перебивает. Даже ладони с глаз не убрал. Он сказал: Леота, лапочка, когда ты за мной ухлестывала и кое о чем просила — ты же ведь не хотела, чтоб я делал свое дело абы как, спустя рукава, правда? Леота вскинулась: что? А Хэнк повторяет свою мысль: ты хотела, чтоб я выкладывался на полную катушку, так ведь? Леота так огорчилась, что нам пришлось отвезти ее домой. Уже на пороге она оборачивается и орет: «Да что ты о себе возомнил? Божий дар, что ли, для женщины?» Хэнк не отвечает, а я ору, что она такая же, как Томми Остерхост, разве что бьет ниже пояса, в отличие от него. Лучше б смолчал тогда. Всё — вино. Я кричу, она не врубается, плачет, разоряется пуще. Потом на крыльцо выходит ее старший брат и присоединяется к гвалту, тоже орет. Он приятель Хэнка по мотоклубу. Как-то они вместе до самого Большого Каньона докатили. «Послушай, ты, — говорит он. — Послушай сюда, Стэмпер, сукин ты сын!» Он тоже не врубается. Хэнк говорит мне: «Трогай отсюда к черту!» И мы сматываемся. Он уже понимает все про этого братца, но не желает сейчас морочиться. Не может себе позволить, хотя видит, как назревает новая потасовка, новый нарыв. Но лучше дать ему нарываться самому по себе, в собственном соку и своим ходом, а то Хэнка сочтут еще большим агрессором, чем уж считают.
Поэтому… наверное… не стоит ждать от Хэнка чего-то иного и в этой канители с Лиландом. Он не спрямит путь до того места, где, как он
О, Хэнкус… Хэнк… Я всегда тебе говорил, что надо принять свою долю — и никак иначе. Но вот думаю — все это херня. Ты не хочешь принять, что нельзя увильнуть от того, от чего нельзя, и путь к известной точке спрямить не хочешь, как не хочешь и отделаться от глупых надежд на то, что уже видимое на горизонте авось мимо пролетит. Потому что это все одна и та же мысль, только на разные лады…
— Собрание объявляется открытым! Прошу всех встать и принести клятву о неразглашении…
Зашуршал гравий. Джо вскочил со своего пенька, прильнул к заветным разверстым дюймам окна. Теперь зал был залит светом, а большинство мест — заняты. Хови Эванс постучал по трибуне президиума и повторил:
— Собрание открыто, прошу тишины! — Он кивнул, и со стула за его спиной поднялся Флойд Ивенрайт с охапкой желтых бумаг. Флойд подвинул Хови Эванса в сторонку и разложил бумаги на трибуне.
— Суть дела в следующем, — сказал он. За окном Джо Бен поддернул каретку «молнии» до горла, внюхиваясь в первые далекие намеки дождя…
