обезумел,
— Верзила — парнишка нещупленький, Лиланд. И Хэнку пришлось его нехило отмутузить…
— Озверел!.. как
Машина шуршит по шоссе сквозь ночь. Невозмутимый Джо Бен смотрит вперед. Хэнк наваливается на плечо Ли: значит, спит. Ли просматривает замедленную запись на темном экране набухших дождем туч, проплывающих над головой, и как никогда жалеет, что не провел весь день дома в постели.
Джо Бен ставит джип перед гаражом, на гравии, чтоб сократить дальность транспортировки пьяного Хэнка до лодки. Транспортируемый Хэнк непрестанно ворчит и бормочет. На пристани перед домом он уже приходит в себя в достаточной мере, чтоб неуклюже распихать ногами собак и расчистить себе путь к краю причала. Там он чиркает спичкой и склоняется над черной маслянистой водой, исследуя показания ординара…
— Давай не сегодня, Хэнк. — Джо хватает его за локоть. — Давай сегодня отставим…
— Ну же, ну, Джоби… дождь начинается. Нельзя терять бдительность, ты же знаешь. Вечный караул — вот расплата. — Он укрыл пугливый огонек спички в чашечке ладоней и наклонился вплотную к темной отметке, запечатлевшей высший уровень воды. — А… Всего на два дюйма от прошлой ночи. Мы у Христа за пазухой, ребята. Теперь уносите!
Они руководили его восхождением по мосткам, а он пинками и криком разгонял чересчур ликующих собак…
Дранщик забирается в постель, не потрудившись снять промокшую одежду. Начинается. Он слышит, как дождь стучит по крыше — будто вколачивает жидкие гвозди в трухлявое дерево. Началось, правильно. И теперь уж полгода не уймется.
Индианка Дженни помнит пророчество и почитает дождь за знамение, но заваливается спать, так и не сумев вспомнить пророчество до конца и истолковать знамение…
В своей холодной комнате в конце длинного извилистого коридора лежит старый Генри под лоскутным одеялом из застарелых запахов пота и грибка, мазей и несвежего дыхания — «мужчина и так сумеет последить за собой» — скрежещет во сне зубами — обоими — друг о друга. Его потревожил лай собак. Он ворчит, ворочается, отчаянно цепляется за сон и гонит боль, что весь день с настойчивостью прибоя стучалась в одеревенелые берега его тела. Он бретерски искусно уклоняется от приема снотворных, прописанных доктором — «Они мне глаза размывают» — и порой чуть ли не неделю не может толком забыться. Сейчас он ворчит и ругается, пребывая в пограничном тумане: не совсем сон, но и не бодрствование.
«Чертова чертовщина», — воркует он.
«Хватай за корень и корчуй», — командует он.
Но вот лай утих, и теперь он, под своим зеленым покрывалом, лежит недвижим и прям, как упавшее дерево, поросшее мхом…
Джо Бен стоит один в своей комнате, размышляет, остаться ли на ночь или вернуться к Джен с детьми; судороги сомнений комкают его лицо. Хорошо бы кто дал ему ответы на эти непростые вопросы.
На бюро — тыквенный фонарь, наполовину поросший серо-зеленым пушком, тонет в лужице прозрачной тягучей жидкости. Наблюдая борьбу Джо со своей дилеммой, ухмыляется заплесневело, будто счастливый пьяница, утомленный пирушкой, но еще не совсем в отключке. Если у тыквы и есть совет, она слишком наклюкалась, чтоб его озвучить.
В своей комнате лежит Ли, согреваемый надеждой, что не простудится. За последние три недели мир вокруг его кровати раскрутился до полного карусельного аллюра. «Вольты пошли, — диагностирует он. — Все трава аукается». События, синяки, мозоли, царапины — гарцуют, цокая, по кругу, карусельная кавалерия, ручной работы рысаки, вырезанные из дерева с предельной детальностью. Он лежит в полудреме по центру хоровода своих грез, выбирает, какого бы конька оседлать этой ночью. Учинив конкурс со всей пристрастностью, через несколько минут решает: «Вот эта!» — юная, строптивая-ретивая кобылица с гладкими боками, холеной холкой и полыхающей золотом гривой. Склоняется к ее навостренному ушку: «В самом деле, тебе стоило б поглядеть на него… в обличии первобытного зверя… ужасного и прекрасного в одно время».
На другом краю особняка на деревянном стуле с прямой спинкой сидит Хэнк, без рубашки и башмаков, громко сопит забетонированным кровью носом, а Вив прикладывает к его ссадинам вату, промоченную спиртом. При каждом прикосновении холодного тампона он отдергивается, вздрагивает, всхихикивает, и красные слезы текут по его щекам. Вив ловит тампонами его обильные кровью слезы.
— Знаю, родной, знаю, — приговаривает она, поглаживая его руки своими изящными пальчиками. — Знаю! — Ласкает, гладит, пока слезы не прекращают течь, и тогда он, шатаясь, выпрямляется. Какую-то секунду смотрит на нее пустым взглядом. Затем глаза его проясняются, и он хлопает себя по животу.
— Ха, — ухмыляется он, — посмотрите, кто пришел? — Он расстегивает пряжку ремня и теребит пуговицы опухшими пальцами. Вив смотрит, руки ноют — так хочется прийти на помощь этим пьяным, неловким пальцам. — Боюсь, я тут помял кое-кого нынче ночью. Джо Бен тебе не рассказывал? Довелось мне опять выдавить деготь из Верзилы Ньютона. О… вы там с Энди накрыли эти бревна рубероидом? Славненько. Ооой… Буду-ка я баиньки, — и он, уронив штаны, падает на кровать. — Прости, милая, если чем напряг…
Она улыбается ему — «Не говори глупостей» — качает головой. Ловит губами прядь взметнувшихся волос. Стоит, смотрит на него с нежностью, смотрит, как он, засыпая, расслабляет челюсть, как тают его губы, покуда физиономия Хэнка Стэмпера не сменяется лицом долгожданного Кого-то. Лицом Кого-то, в которого она влюбилась, лицом, которое она впервые увидела в грязной дядиной каталажке, беспамятное и окровавленное — усталое, теплое и трогательно беззащитное.
Она отводит назад докучные волосы, наклоняется вплотную к спящему страннику.
— Привет, милашечка, — шепчет она, как маленькая девочка — кукле, когда боится, как бы не услышали, не уличили в слишком детских глупостях… — Знаешь, я сегодня пыталась вспомнить одну песенку — и не смогла. Она начинается так: «Глянь не небо: в вышине…» — а дальше не помню. А ты? А ты?
Единственным ответом — натужное дыхание. Она закрывает глаза и давит пальцами на веки, пока темнота не вспыхивает круговоротом искр. Но пузырь под сердцем остается пустым и холодным. Она давит сильнее, до боли в глазах, и еще сильнее…
А Хэнк спит и видит сон, будто он — на первом месте в своем классе, но никто не порывается согнать его оттуда, никто не толкает, не тянет, никто, кроме него самого, и не знает, что он — на первом месте.
Забавный чудак, диабетик, бывший профессор анатомии, ныне — владелец чудной сувенирной лавки на прибрежной трассе близ Ридспорта, где торгует забавной и причудливой миртовой анатомией собственной ручной работы, утоляет тягу к запретному алкоголю суррогатом — сурово-серо-синими ягодами белладонны, что растет рядом с его лавкой…
— Просто белладонновый коктейль, — успокаивает он шокированных и озабоченных пивопьющих друзей. — Что одному яд — другому кайф.
Тедди, бармен в рабочее время и владелец «Коряги» — всегда, мог бы, конечно, осудить рецепт коктейля профессора-резчика, но из всех обитателей Ваконды с наибольшей вероятностью подписался бы под самим принципом. Ибо самые худые дни города были самыми жирными для Тедди, а самые черные ночи — его самыми блистательными. В ночь Хэллоуина разочарование толпы высосало из него куда больше выпивки, чем если бы Верзила Ньютон отделал Хэнка… а дождь, на следующий день затопивший унынием город бастующих лесорубов, отдался радостным звоном в кассе Тедди.
Реакция Флойда Ивенрайта на этот дождь была несколько иной. «Ё-мое, ё-мое. — В воскресенье он проснулся поздно, похмельный и обеспокоенный действием вчерашнего пива на желудок. — Ну вот,
