Порою блажь великая

и мысль о возможных наших узах, что черных, что нерушимых, внушала мне чувство прямо-таки противоположное ужасу.

Я еще немного обгрыз карандаш, высвобождая грифель, перевернул страницу в своем разящем плесенью гроссбухе, и снова приступил:

Несмотря на свою девичью историю в мягкой обложке, Питерс, она — личность незаурядная. Она поведала мне, к примеру, что ее родители, оба, имели высшее образование (погибли в автокатастрофе, когда она училась во втором классе) и что ее мать была преподавателем по классу клавишных. В Джуллиарде [75], не много не мало.

Я снова прекратил писанину, бросил карандаш в гроссбух и захлопнул ее так, что обломил грифель; хотя замечание про ее родителей было вполне верным, оно оказалось безмерно далеко от всей или хоть какой-то правды о девушке, которую я познал. Оно все равно было из разряда интеллектуально-дымовых завес, призванных скрыть истинную картину, подлинные мои чувства, растущие с той ночи, когда обстоятельства — и СОС от каких-то злосчастных речных диверсантов — позволили нам с Вив остаться наедине впервые с памятной лисьей охоты.

Возможно, я один не спал в убаюканном дождем старом доме, когда зазвонил телефон. Не в силах уснуть после чересчур многих чашек чая с лимоном, целебного снадобья для моей изможденной гортани, я коротал накофеиненные часы, полулежа под одеялом при свете ночника и пытаясь извлечь новые смыслы из старой поэзии Уолласа Стивенса [76], для коллекции (мне представляется, что по мере личного образования мы взрослеем умом в своих коллекционерских пристрастиях, и от инфантильной филателии, вкладышей жвачек да бабочек на иголочках переходим к вещам более зрелым, вроде «глубоких смыслов»), когда услышал звонок внизу. После дюжины бормашинных звонков я безошибочно распознал тяжкую босопятую поступь Хэнка, протопавшего по коридору и по лестнице. Вскоре поступь вернулась по ступенькам, проследовала мимо моей двери к комнате Джо и Джен, затем отправилась обратно в сопровождении хаотичной — прыг-шаг-топ — походки Джо Бена. Ноги сбежали по лестнице и загромыхали башмаками. Я прислушивался, гадая, что за темные полуночные дела подняли их на ноги и — когда с реки донесся рокот моторки, — спустили на воду.

Вся эта странная и внезапная деятельность казалась чреватой еще более глубокими смыслами, нежели поэзия Стивенса, поэтому я выключил ночник и откинулся на подушку, макая свой лот в глубину сих полуночных событий. Что стояло за этим босоногим разгулом? Куда держали путь эти ноги в лодке в такой час? И, притонув в своей дреме, я зашнуровывал ботинки собственных фантазий — «Возможно, сообщили о большом лесном пожаре, и Хэнк с Джо Беном… нет: слишком сыро;…наводнение — вот в чем дело. Энди позвонил и поведал, что ужасный трехдюймовый град обрушился на землю, и треск стоит в дубравах, и в клочья рвутся железяки!» — как вдруг негромкий щелчок включил мои глаза обратно, и тонкая иголка света пронзила мою постель, намекнув, что Вив зажгла лампу в соседней комнате… Решила почитать, дожидаясь его возвращения, сообразил я. А это значит, что либо он отбыл ненадолго и беспокоиться не о чем, либо надолго — и ей надо непременно дождаться.

Сколько-то минут я боролся с любопытством, потом встал с кровати и натянул старую армейскую плащ-палатку вместо халата; неподобающее и немодное облачение, чтоб стучаться в дверь юной леди, но выбирать приходилось между этой плащ-палаткой; все еще влажными рабочими штанами, растянутыми на обогревателе; и висевшими в шкафу брючками со стрелками-защипами. Отчего-то плащ-палатка была наименее нелепым вариантом из трех.

Выбор оказался удачным. Когда она сказала «Да?» в ответ на мой стук, я открыл дверь и застал ее в одеянии, идеально гармонирующем с моим: она сидела на топчане, в окружении подушек, в свете лампы и в плаще попросторней и погрубее моего. И гораздо тяжелее. Черная хламида отнюдь не дворянских кровей и тканей. Я заподозрил, что некогда эта штука принадлежала старику Генри или даже кому повыше. Ее складки и швы так потемнели, что она растворялась начисто сама в себе, обращаясь в бесформенный чумазый сгусток черноты, из которого выпирало сияние лица и двух тонких белых рук, державших книгу в мягком переплете.

Это совпадение во вкусах дало нам шанс посмеяться, сократить дистанцию, на что обычно уходят часы, прежде чем обнаружится нечто роднящее.

— Приятно видеть человека, следящего за последней модой, — сказал я, когда наш смех утих, — но, мне кажется, вам, ваше высочество, стоит… эээ… попросить своего портного слегка ушить эту мантию, — заметил я и ненавязчиво прокрался в комнату на ярд.

Она задрала руки и оценила превосходство рукавов над кистями:

— Думаешь? Или подождать до стирки — может, само усядет?

— Пожалуй. Лучше не спешить: не дай бог маловата окажется.

Мы снова посмеялись, и я продвинулся еще на дюжину дюймов.

— На самом деле, — объяснила она, — у меня есть домашний халат, но его я никогда не ношу. Кажется, это был подарок — наверняка подарок — от Хэнка мне на день рождения, что ли, вскоре после моего переезда сюда.

— Представляю, каков подарочек, если ты предпочла ему сей шатер…

— Да нет, — сказала она. — Хороший домашний халат. Но, видишь ли… У меня была тетя, которая ходила в халате весь день, с утра до вечера, а переодевалась только вечером, когда нужно было выбраться в Пуэбло или еще куда… И я зареклась: Вивиан, дорогуша, когда вырастешь — лучше уж голой ходи, чем в старом потертом халате!

— Ровно по той же причине, — откликнулся я, — я не ношу смокинг. — Я напустил на себя облачко ностальгической грусти. — Да. У меня был дядя. С аналогичным пристрастием. День-деньской расхаживал в старом-линялом твидовом смокинге, сыпал в херес сигарный пепел. Табаком разило на весь дом. Чертовское неудобство.

— У моей тети ужасно пахло изо рта…

— О, дыхание моего дяди обращало в душегубки целые комнаты свежих душ, непривычных к его смраду.

— И глаза со сна не промывал?

— Никогда. Гной копился в уголках его глаз неделями, пока не шмякался каплями величиной с грецкий орех.

— Свести бы их, мою тетю и твоего дядю. Послушать — так они прямо созданы друг для друга, правда? Жаль, что она не смогла бы выйти за него замуж. Сигары, — печально заметила Вив. — Парфюм моей тети прекрасно сочетался бы с этими сигарами. Как мы назовем твоего дядю?

— Дядя Мортик. Для краткости — Морт. А твою тетю?

— Настоящее имя — Мейбл, но я всегда звала ее — про себя, в смысле, — Мейбеллин… наверное, потому что она глаза ужасно мазала.

— Дядя Морт?.. Позвольте представить вам Мейбеллин. А теперь почему бы вам не уединиться и не познакомиться ближе? Будьте паиньками…

Разразившись хихиканьем, словно дурашливые дети, мы выпроводили мнимую парочку из комнаты, наказав не спешить с возвращением, и — «Достойная получилась чета» — победоносно захлопнули за ними дверь.

По завершении сценки мы некоторое время молчали. Я присел на здоровую корягу у стены. Вив закрыла свою книжицу.

— Ну, — сказал я, — наконец-то мы одни, — стараясь сохранить шутливый тон. Но на сей раз ее хихиканье было вымученным и куда менее ребяческим, а шутка — не такой уж шуткой. Нам с Вив, по счастью, удавалось дурачиться друг с другом. Как и с Питерсом, лавирование в границах юмора и актерства позволяло нам с Вив общаться без напряжения, со смехом и шуточками. И при такой системе мы могли наслаждаться своими отношениями, не беспокоясь об ответственности. Но система, защищенная доспехами юмора и актерства, неизменно чревата сбоем защиты, выходом ее из-под контроля. Отношения, основанные на шуточках, приветствуют все новые шуточки; и наступает момент…

— Ага, — сказала Вив, словно в потугах подбодрить мои потуги, — одни глубокой ночью, — …и наступает момент, когда шуточки неизбежно оказываются слишком близки к