Порою блажь великая

людей, можно разобрать, из чьей пасти какие слова исходят. Как бы привязываешь голоса к мордам и можешь различить. Но когда лиц не видишь — голоса все переплетаются, и разговор уже не разговор, и даже не базар… до вас доносится лишь какой-то единый бубнеж, ничего индивидуального и ни черта источника не разберешь. Просто звук, питающий сам себя, вроде того, как если б микрофон собственные колебания ловил, и этот замкнутый круг вертится все быстрее, быстрее и быстрее, до сплошного кромешного визга.

Подслушивать никогда не любил, но я и не считал это за подслушивание, потому что честно не воспринимал это как беседу людей. Это был лишь один звук, а не голоса многих, один сборный-сводный звук; и вдруг я сообразил, что он становится все громче и громче с каждой секундой!

Тут меня осенило, в чем дело: чертовы гуси! Слушая толпу на причале, я начисто забыл про гусей. И теперь они летели над домом с таким гомоном, что людей совсем заглушили. Просто еще одна стая старичков гусачков.

Я посмеялся над собой и направился в дом. Вспомнились мне слова бати Джоби про отвлечение внимания и как эти чары с бабами зело помогают. (Я иду на кухню. Там уже едят…) Бен всегда утверждал, что из всех зверушек баба — самая развесистоухая. Заявлял, что может подойти к любой, привлечь ее внимание «и так его подвесить, что она и не заметит, как к ней в трусы залезли, а догадается, только когда я умолкну, чтоб кончить!» (Ли за столом нет. Я спрашиваю, собирается он сегодня есть или нет. Вив говорит, у него снова температура.) Ну, и уж не знаю, насколько достоверно это Беново заявление, однако подкравшаяся незаметно гусиная стая прямо над головой убедила меня в эффективности отвлечения внимания в целом. И в том, что на мужиков метод тоже действует, не только на баб. Но я бы предпочел, чтоб гуси отвлекли меня от Орланда, его женушки и всей прочей хнычущей родни, а не наоборот. (Я говорю ей, что нынче у всех температура, так что нечего Ли каким-то особенным прикидываться и от еды отнекиваться. Она говорит, что уже отложила для него немного и сейчас отнесет в его комнату…) Помнится, по сути, я желал, чтоб эти гуси не только отвлекли меня; к тому времени родичи так меня достали, что я желал им вовсе и с концами сгинуть в этом гусином гвалте! Но это — покуда гуси в самом деле не включились на полную громкость, покуда не достали не меньше людей и покуда не возжелал я, чтоб все они вообще заткнулись.

(…Я сажусь, принимаюсь накладывать тарелку. Прошу Джо Бена подать мне утятницу с цыпленком. Он берет ее и видит, что там одна спинка осталась. Отставляет и говорит: «Вот, Хэнк, возьми у меня грудку. Я правда не хочу. Берегу место для завтрашнего гуся, так что…» — Мог бы и не говорить; я озираюсь, пытаясь понять, в чем дело. И вижу. Тарелка, которую Вив отложила для Ли, в духовке. И там — чуть не весь цыпленок. Я беру спинку, принимаюсь ее ковырять. Все приступают к еде, уставившись в тарелки. И долгое время слышится лишь работа челюстей, пока снова не заговаривают.)

Ко второй неделе ноября того года все городишки на побережье тихо смирились с дождем: на него списали и свалили все неурядицы, а за сам дождь осудили таких безответных козлов отпущения, как спутники, Советы, грехи земные и кары небесные; нашлось нечто недосягаемое, чтобы все на него свалить и не брать в голову гусиные напоминания о том, что «Мороз на пороге, граждане, зима уж точно не за горами».

Все городишки, за исключением Ваконды.

Ваконда же в тот год как никогда ненавидела гусей с их сатанинским всенощным нытьем про зиму и мороз. Горожане оказались лишены привычных, мирных «громоотводов», какие были у других городов. Жители Ваконды, хотя признали своего козла отпущения не менее виновным, чем в прочих городах, сами его толком и не выбирали; кандидат, навязанный им в тот год, несмотря на все его упрямство и обособленность от общества, находился до омерзения слишком близко, чтобы признать его недосягаемым и безответным.

Поэтому вторая неделя дождя не навеяла на Ваконду привычную дрему, сродни той, что туманом снизошла на Куз-Бей, и Винчестер-Бей, и Флоренс, и все прочие неумытые городишки на побережье, где жители из года в год сонным, но неустанным оком мутно буравили свои зимы в полукоматозном состоянии. Не в Ваконде, не в тот ноябрь.

А навеяла она, напротив, бессонницу самую лупоглазую, великую досаду на гусей и оголтелый, угрюмый и упорный дух приверженности идеалам Общего Блага. Дух такой силы не веял над побережьем аж с зенитно-дозорных военных дней сорок второго, когда единственный японский самолет сбросил зажигательные бомбы на лес в окрестностях Брукингза, подарив Брукингзу славу единственного места во всей материковой Америке, подвергшегося вражеской атаке. Такого рода слава неизменно пробуждает определенное коллективное сознание; бомбардировка и забастовка, не имея, на первый взгляд, ничего общего, были весьма схожи тем, что заставили граждан почувствовать… почувствовать себя чуточку… особенными, что ли? Нет, не просто особенными; признаем истину: они почувствовали свою радикальную неординарность!

А чувство собственной исключительности как ни что иное гражданина толкает на облаву всех встречных товарищей с тем же чувством; и чувство неординарности как ни что иное побуждает людей выстроиться в шеренгу плечом к плечу с теми, кто столь же неординарен, и двинуть в поход за Общее Благо; поход же сей имеет целью либо затолкать эту неординарность в глотку невежественному, недостойному и нечестивому миру — если неординарность не побрезгует, конечно, — либо другую крайность: затоптать то, что эту неординарность породило.

Митинги разрастались всюду, где хватало места и тепла, — как грибы, дождавшиеся подходящего дождя. Царило всеобщее единение. Старые обиды были забыты на время похода. Молодость пела в один голос со старостью, женщины стояли накрепко за спинами мужей. Лесорубы братались со строителями (хотя дороги по-прежнему зияли шрамами на лесистых склонах), строители — с лесорубами (хотя истребление лесных массивов по-прежнему приводило к оползням и просадам), а церковь потеплела к грешникам. Народ должен быть един! Надо что-то совершить! Какой-то подвиг!

А Джонатан Дрэгер, в те дни кризиса и бессонницы будто бы ничем не занятый, помимо приятных бесед, умело помогал народу объединиться и мягко подталкивал к подвигам.

Единились все, кроме Уилларда Эгглстона. Уиллард слишком глубоко увяз в приготовлениях к своему собственному подвигу, чтобы его зацепили Дрэгеровы неявные, ненавязчивые намеки, нацеленные против Хэнка. У Уилларда было слишком много собственных целей в те первые недели ноября, слишком много документов требовалось оформить, слишком много последних записок заготовить в тайне. Некогда терять время на грозные-грязные послания и выискивать на улице жену Хэнка, чтобы демонстративно перейти на другую сторону. Нет, как бы ни хотелось Уилларду примкнуть к этому походу, ему пришлось уклониться от гражданской ответственности. Слишком ценным и слишком личным было его время; и не мог он выкроить для Общего Блага больше пары презренных секунд, хотя признавал дело правым и достойным. Жаль, очень жаль… Хотелось бы ему помочь, но…

И все же в те пару секунд Уиллард, сам не ведая, сотворил для этого Блага больше, чем все прочие граждане вместе взятые за все часы своего служения.

Когда он подошел к дому, гуси в небе по-прежнему откровенничали друг с другом как никогда громко. Дождь усилился. Ветер осмелел, окреп, набросился на Уилларда из закоулка с такой свирепостью, что тому пришлось сложить зонт, дабы не лишиться его навсегда.

Он захлопнул за собой ворота, пересек двор, направляясь к гаражу, вошел в боковую дверь, протиснулся мимо черной туши машины, прошмыгнул в дом, на кухню, чтоб не будить жену. На цыпочках прокрался по темной кухне в подсобку, служившую ему кабинетом, осторожно и плотно закрыл дверь. На секунду прислушался: ни звука в доме, если не считать капанья воды с его плаща на линолеум. Включил свет и сунул зонтик в лоток из прачечной. Сел за стол, подождал, пока не уймется сердечный набат в височной колокольне. Он радовался, что не разбудил супругу. И не то чтобы жена все испортила, если проснется — он нередко возвращался так поздно, ничего странного, — но порой она поднималась с постели и сидела в этом страшном, красном, замызганном халате на табуретке перед батареей, объяв ладонями колени и подавшись всем телом вперед, словно ободранный фламинго, уткнувшись носом в его дебеты и кредиты, фыркала, ворчала и требовала объяснить, как он намерен спасти семью от богадельни.

Этого он сегодня и боялся: как сможет он ответить на этот неизбежный вопрос о своих намерениях.