Порою блажь великая

руками на свой манер детского восторга. (Джо стоит и смотрит…) Он знал мое отношение к гусиной охоте. Даже если б я никогда ничего не говорил, он знал, что невеликая мне радость видеть их тушки. (Джо стоит и смотрит на меня. На уме у него кое-что поболе хорошей прочистки ствола. Что-то странное.) Хотя я всегда терпеть не мог слюнтяев, которые долдонят: «Ой, как не стыдно убивать такого милого олешка? Как можно быть таким жестоким и подлым?»

…Не шибко-то я уважаю эти благостные мыслишки, потому что мне всегда казалось: куда позорней и трусливей для человека, когда он и знать ничего не желает о своем стейке, кроме как добыть его в супермаркете, в нарезке и без косточек, когда милая свинка или милый барашек на себя не больше, чем картошка фри, похожи… То бишь, если уж жрешь какую-либо тварь живую — так знай и помни, что истинно живой она была, но кому-то пришлось грохнуть бедняжку и настругать ломтями…

(Вив спускается по лестнице. Джо мельком смотрит на нее, потом снова на меня.)

Но про охоту так думать не положено. Нет, охотники — сплошь «злодеи и подлецы», как обзываются всякие гандоны с Востока, которые полагают, будто фазанов разводят на витрине, под стеклом, с рождения ощипанных и потрошеных. (Да, что-то странное…)

— Так что думаешь, Хэнк? — снова спросил Джоби. Я сел, дразня его, потягивая паузу за хвост. Я сказал ему, что для начала подумал, будто он тачдаун пробивать собрался со штрафной линии, судя по тому, как за голову ухватился — но гол не стоит таких жертв. Он руки опустил. — Я в смысле, с дробовиком прогуляться? — не отставал он.

— Конечно, почему нет? — сказал я. — За двадцать лет охоты ты не потревожил ни единого гусиного перышка, так что сегодня мне вряд ли грозит пойнтерская работа на болотах.

А он:

— Посмотрим… У меня предчувствие…

Ну, как это обычно и случается с пророчествами Джоби, сегодня был не его день: ни единого гуся мы так и не увидели. Но и не мой день: Ивенрайт насовал нам всяких стальных палок в бревна и — прощай пила-двухходовка за шестьсот долларов. Но, по сути, и на улице Ивенрайта фанфары не гремели: поломка дала мне долгожданный повод перевести команду в леса. Сразу, правда, я им этого не сказал. Отпустил домой на остаток дня, решил — начнем в понедельник. Вряд ли они так уж горят в лесах трудиться.

В общем, в тот день все отсосали по полной, кроме того гусака, что Джоби поклялся подстрелить к ужину. Где б он ни был, он легко отделался. За ужином Джо объяснил, почему пророчество сорвалось:

— Туман слишком плотный, видимость ограниченная. Не сделал поправку на туман.

— И со мной завсегда та же фигня, — приперчил старик. — И на ветер поправку делаю, и на дождь, а вот чтоб на туман — ни хрена ни разу не задавалось.

Мы еще немножко поподкалывали Джо. Он сказал, мол, о'кей, завтра видно будет…

— Завтра с утречка, если я чего в приметах разумею, похолодает! Ага… ветер крепкий, чтоб стаю рассеять, а морозца хватит, чтоб придавить туман поутру… Завтра ждите с гусем в мешке!

Все верно, на другой день ударила холодина, вполне достаточная, чтоб отморозить яйца, но все равно Джоби не повезло. Холод придавил туман, но он и гусей придавил куда-то в теплые укрытия. Гомон стоял всю ночь, а вот днем ни единого гуся даже не слышали. Похолодало. Так, что ночью аж небо прояснилось. И потому, когда я наказывал Вив обзвонить родичей и пригласить к обеду в воскресенье, назавтра, попросил также напомнить им, чтоб антифриз залили — так ртуть упала. Мне чертовски не хотелось, чтоб кто-то не прибыл, потерялся. Все они так или иначе прекрасно представляли себе, что к чему, что я хочу пригласить их скопом в леса…

— А поскольку я знаю, как многие из них ненавидят труд на природе, — сказал я ей, — лучше б не давать им предлога отлынить от собрания, вроде того, что радиатор лопнул… Пускай хотя бы завтра перед нашим домом на той стороне стоит такое стадо машин, чтоб Ивенрайт проникся, на кого прет.

После обеда в то воскресенье мы с Джоби взяли ружья и отправились на болота поглядеть, не застряло ли там чего гусеобразного. Я набил ягдташ крохалями, но больше никого мы не встретили. Вернулись домой к четырем, и когда я, обогнув сарай, глянул через реку — едва глазам своим поверил: такого скопища-толчища машин я там уж много лет не наблюдал. Явились почти все Стэмперы в радиусе пятидесяти миль, как связанные с лесным бизнесом, так и нет. Я подивился такому отклику на приглашение в последнюю минуту, но гораздо больше подивился их всеобщему дружелюбивому и бодрому настроению. Это-то меня и сразило! Я знал, что они в курсе моей затеи в общих чертах, но все они вели себя так, будто притомились работать на лесопилке и страждут хорошенько поразмяться на здоровом ядреном воздухе.

И даже погода взяла курс на дружелюбие: дождь почти прекратился, хотя ртуть здорово приподнялась с утра. А меж тучек внезапно и ярко проблескивало солнышко, озаряя горы так, что они искрились, будто сахарные. К вечеру дождь унялся совсем, и в тучах порой проглядывала зябкая луна. Ветер улегся, запели птички. Никто не спрашивал о повестке заседания, поэтому я ничего не говорил. Мы, собравшись у крылечка подле поленицы, просто торчали там, трепались о собаках, вспоминали прошлые великие охоты и нарезали стружку для растопки. А кто не строгал — стояли себе у стеночки и глазели, как детишки качают друг друга на качелях из старой покрышки, которые Джо под навесом смастерил. Я вышел и вкрутил в патрон под козырьком здоровую трехсотваттовку, и мужики, стоявшие на берегу, бросили тени через всю реку, аж до железнодорожной насыпи. И всякий раз, когда на гравийную площадку подкатывала новая битком набитая машина, эти тени набегали на нее, интересуясь, кто еще прибыл.

— Это ж Джимми! Провалиться, если не он, — орали тени через реку. — Джимми, эй, Джимми… это ты?

В ответ по воде катился голос:

— Кто-нибудь перевезет меня, или мне вброд переправляться?

Тогда кто-то из нас топал по доскам к лодке, подбирал вновь прибывшего и отводил его к крылечку, чтоб он тоже мог поболтать о собаках, построгать и погадать, кто в очередной машине заявился.

— Кто на этот раз? Мартин? Эй, Мартин, это ты?

Я стоял и млел. Голоса тянулись, как и тени, и росли над рекой в сгущающейся темноте. Мне это напомнило Рождество и прочие общие сборища, когда мы, ребятишками, сидели у окошка и слушали, как мужики смеются, травят байки и орут через реку. Славные дни, когда тени всегда были большими, а настрой всегда был бодрым.

Они продолжали прибывать. Все такие улыбчивые и приветливые. Никто не спрашивал, в чем дело, и я не вызывался растолковывать. Я даже отложил начало собрания — вдруг кто еще нагрянет, как я народу объяснил, но на самом деле — мне просто жалко было портить такой вечер деловыми базарами. Но вскоре меня так разобрало любопытство, что я поднялся к Вив поинтересоваться, что она такого наговорила им по телефону, что вся орда в такой радости.

Малыш был там, лежал ничком на ее топчане, голый по пояс. Вив обрабатывала здоровенный синяк под правой лопаткой, полученный им на днях. (В комнате жарко, воняет винтергриновым маслом. Мне вспоминается спортивная раздевалка…

— Как спина, Малой? — спрашиваю.

— Не знаю, — отвечает он. Лежит, щекой на руке, отвернувшись к стенке. — Наверное, получше. Я уж готов был смириться с инвалидностью, если б не Вив со своим священнодейственным массажем. Теперь, думаю, позвоночник удастся спасти.

— Что ж, — говорю, — тогда с матраса не шибко-то слезай, а то снова развезет. — Он не отвечает. Больше никакие слова мне на ум не идут. В комнате тесно и как-то странновато. — Завтра… по-любому, Малой, завтра у нас появятся новые работники, так что не переживай. Пока боль не отпустит — можешь порулить немного, — говорю я. Расстегиваю куртку, недоумевая, почему в его присутствии всегда так жарко в комнате? Может, у него лучевая болезнь?..)

Я подошел и спросил Вив:

— Лапочка, ты не припомнишь, что говорила родне, когда обзванивала их вчера? — Она посмотрела на меня, задрав брови на свой манер, в сугубой озадаченности, и глаза такие огромные, что провалиться можно. (На ней «левайсы» и пуловер в желто-зеленую полоску — он чем-то напоминает мне