Порою блажь великая

пробкой.

— Для пущего давления, — сказал я. — Прессуют, как в футболе… чтоб выставить меня еще большим подлецом, чем раньше, даже в глазах сородичей.

Он еще поскреб пупок, обдумывая.

— Точно. Теперь понял, ага. Ясно, что кое-кто из ребят не больно-то обрадуется, когда им скажут вкалывать в лесах, а они-то думали, что работе конец… а кое-кто и обидится на тебя немножко… Но все равно я никак не воткну, какая Ивенрайту с Дрэгером в том выгода? Им-тo что?

Я ухмыльнулся, поставил бутылку обратно в ящик и затолкнул его обратно.

— Ну, ей-богу, я тоже не понимаю, Джоби, — сказал я и вытер рот. — Если уж ты о выгоде. Нет, выгоды не много. Так что давай спустимся и посмотрим, переживем ли мы эту «немножко обиду». Спустимся и покажем этим дерьмоедам, кто тут из Десятки Крутейших Парней По Эту Сторону Гряды.

Он вышел за мной из комнаты, все еще потрясая головой. Старина Джоби. Зачем кому-то, дерьмоедам или нет, доказывать такие очевидные вещи — было превыше его понимания. (Камин гудит, когда я выхожу в дверь. Вив нету, она в кухне помогает Джен. А Ли все там. Сидит на топчанчике, изо рта торчит градусник, Ли протирает очки шелковым платочком, смотрит на меня тем невинным взглядом, какой бывает у близоруких людей без их стекляшек…)

Услышав нашу поправочку, никто, конечно, колесом не заходил от радости, но только Орланд с женой по-настоящему на меня обиделись. Остальные стояли кислые, курили, пока Орланд орал, что одному богу известно, с какого перепугу я тут пытаюсь навязать свою волю всему округу, а его жена подтявкивала: «Верно! Верно!» — точно болонка в истерике.

— Тебе, конечно — живешь тут, как отшельник в шалаше — плевать на соседей! — напирал он. — У тебя нет пятнадцатилетней дочери, которая приходит из школы в слезах, потому что ребята в классе провалили ее при вступлении в «Христианскую молодежь» [74].

— Верно! — гавкала его жена. — Верно! Верно! — Она из таких миниатюрных дамочек с горящими буркалами и зубами больше рта — будто вот-вот из кожи выпрыгнет и набросится.

— И у нас тоже доля в этом бизнесе, — сказал Орланд, обмахнув всех рукой. — Мы тоже пайщики! Акционеры! Но нам кто-нибудь дает право голоса? Хэнк, за остальных не отвечу, но я точно чего-то не припомню, чтоб отдавал свой голос за эту сделку с «Тихоокеанским лесом». Или же — за переход на лесоповал, чтоб исполнить обязательства по ней!

«Верно! Верно!»

— Пай дает право голоса — так это у людей обстоит. И своим паем я голосую за принятие предложения Ивенрайта и общественности!

— Да кабы я слышал это предложение Ивенрайта и общественности, Орланд, — сказал я.

— Да? Может, слышал, может, нет. Но значительное большинство из нас его слышали, и оно значительно заманчивее всего, что ты сам предлагаешь.

— Верно! — тявкала его супруга. — Верно!

— Орланд, сдается мне, что лучше б тебе — и значительному большинству из вас — слегка охолонуть в вашем горячем желании продать свой хлеб.

— Мы не потеряем работу. Профсоюз не стремится заменить нас своими людьми: они при своей работе будут, мы при своей. Все останутся на месте — только что вывеска сменится.

— То, что профсоюз не стремится пристроить своих людей на наши места, — для меня несомненно открытие. Особенно при том, как они уже много лет наседают на меня, чтоб я не только родственников на работу брал. Но я готов признать, что у них все продумано, гарантии занятости, все такое. Флойд говорил вам про это? Ой-ой, в жизни бы не подумал, что он такой до нас заботливый. От кого ты это слышал? От Флойда Ивенрайта?

— Не важно, от кого. Но я верю слову данной конкретной персоны.

— Ты можешь себе это позволить. Вряд ли они тебя вышибут: хороший пильщик в цене… Но не все из нас такие незаменимые. К тому же ты правда хочешь продать исконное дело Стэмперов, после стольких-то лет верного служения нам?

— Ты хотел сказать: после стольких лет нашего служения бизнесу. Допотопное оборудование, строения ветхие… Черт, мы ж до сих пор пользуемся канатной трелевкой, из любви к старине! И лучше б отделаться от этого сомнительного бизнеса, пока цену дают…

— Верно!

— … и я своим паем голосую за продажу!

— И я! И я!

Кое-кто из остальных тоже закипешевал, со своими голосами и паями, и я уж собирался что-то сказать, как вдруг появился старик:

— Сколько у тебя голосующих акций, Орланд?

Он стоял у кухонной двери, грыз куриную ногу. Я даже не заметил, как он из города вернулся; наверно, кто-то его переправил, пока я наверху был. На нем была рубашка, что он выиграл в домино у Рода-гитариста — черная вискоза сплошь прошита серебристыми ниточками, и она сверкала на его поджаром брюшке, что твоя кольчуга. Я заметил, что он еще малость гипса с руки сколупнул, чтоб не стеснять себя в обращении с бутылкой, самоуверенности по уши. Снова куснул куриную ногу и спросил:

— Так сколько у вас акций, родные сердца? А? А? Сотня на всех? Две сотни? Если больше двух сотен наберется — я удивлюсь. Несказанно. Потому что не припомню — да, склероз проклятый — но, видите ли, всего акций было выпущено две с половиной тысячи, и будь я проклят, не припомню, чтоб устраивал раздачу своих двух тысяч ста, даже в последние годы маразма и склероза… Хэнк, а ты из своей сотни ничего никому не дарил? Нет? Джо Бен, а ты как? — Он пожал плечами, догрыз куриную ногу и нахмурился на кость. — Прелесть, что за цыпленок! — сказал он и покачал головой. — Побольше бы нам таких цыплят закупить, для такой-то оравы. Потому что кому-то явно не достанется.

Но на ужин остались немногие — Энди с Джоном, да еще парочка. Остальные, похватав свои плащи и детей, последовали за Орландом к причалу, без слов, будто контуженные. Я проводил их и сказал рабочим с лесопилки, чтоб подгребали к шести утра к Мерному мосту, откуда их Джон отвезет на лесоповал. Орланд снова завелся. Сказал, что хрен он согласен трястись в кузове грузовика под дождем!.. Но я продолжал, словно не расслышал, объяснять, как много нам надо сделать, где и в какие сроки, и заметил, что конец года уже не за горами, и кто со мной будет и от работы не отлынит — разве что по болезни или типа того — может рассчитывать на жирную премию к Рождеству. Никто ничего не сказал. Даже Орланд заткнулся. Они стояли у причала, пока Большой Лу дергал мотор… просто стояли тихо и смотрели, как в пятне света фонаря окуни поклевывают всякий плывущий по реке мусор. Мотор завелся, я всем пожелал спокойной ночи и пошел по склону обратно во двор. И уж направился к двери, как заслышал далекий гусиный крик. Остановился, приложил ладонь к уху — и теперь уж точно услышал большую стаю, над горами, что к северо-востоку. Джоби тоже рад был бы послушать, подумал я и побежал за ним. Когда я открывал дверь, до меня докатились голоса на причале. Они решили, что достаточно выждали, что я уже ушел — я скрылся из виду за изгородью, и они представить себе не могли, что я их слышу. Ни Орланд, ни жена его, никто. С минуту я прислушивался к их речам, колебавшим вечернюю прохладу — все взволнованные, взбудораженные, соленые на слух, каждый гнет что-то свое, но почему-то все одинаковые. Голоса мешались в единую джем-сешн. Я слышал, как кто-то заводит свой персональный плач, как его гнобят или как ему стыдно смотреть людям в глаза в церкви, и остальные тотчас подхватывали хором. Который поет, пока кто-то еще не подпустит вариацию — и подхватывают уже ее. А голос жены Орланда, высокий и пронзительный, перекрывал всех и гвоздил, что копер: «Верно! Верно! Верно!»

На самом деле меня не шибко удивили их речения — давно, слава тебе господи, догадывался, что они себе думают, — но чем больше я слушал, тем меньше это походило на разговор, о каком-то смысле не говоря. Чем больше я слушал, тем диковинней звучало. Обычно, когда слушаешь чужой разговор и видишь