Порою блажь великая

смотри: нам надо только немножко подождать. И немножко веры. Ибо… Смотри, парень: все уже яснее ясного. Разве прилив не сгонит с меня эту штуку через минуту-другую? О да, разве не так?

Хэнк поглядел на бревно.

— Не знаю… так глубоко сидит. Придется малость его приподнять, чтоб слезло.

— Значит, малость подождем, — уверенно сказал Джо Бен. — Эх, надо было с завтрашнего дня курить бросать. Но ничего, перетерплю.

— Конечно, — сказал Хэнк.

— Конечно. Просто подождем.

И ждали. В то время, как небо за рекой тонуло в дожде, а лес за спиной шикал на ветер, прислушиваясь к жиденькой жестяной музыке, разыгравшейся у его ног. В то время, как капли, источив ледяную землю, сливались в ручейки, ручейки — в потоки, бичуя склоны шрамами эрозии.

В то время, как волны далеко на побережье, в бухте Дьяволовой Каталажке, вздымались выше и выше, совершая побег через щербатые скалистые стены, и тучи сшибались над головой: наступали с моря — и в панике откатывались назад от неприступных гор.

В то время, как Вив вылезает из горячей ванны и сушит себя мурлыканьем перед электрокамином в комнате, пахнущей розовым маслом.

И в то время, как с каждым шлепком моих промокших и непреклонных ботинок сокращалась дистанция между мной и домом, все более росла моя решимость: восемь миль через дождь, восемь тоскливых миль… что ж, если я это одолею — я одолею все…

Хэнк пробовал завести под бревно домкраты, но они лишь утопали в глине.

— Лошадь бы сюда, — сказал Хэнк, выматерившись на домкраты.

— И что? — спросил Джо, потешаясь над Хэнковой злобой на неуступчивое бревно. — Впрячь в бревно, дернуть вверх и пропахать им меня? Нет, тебе кит нужен, чтоб в воду уволок нашу палочку. Так точно. Не знаешь, где бы нанять хорошего кита-трехлетка, приученного к упряжи?

— Ты как? Полегче не стало?

— Может, малость. Сложно сказать. Потому что я замерз, как волчий хвост, если хочешь знать. Сколько там прибыло?

— Еще пара дюймов, — соврал Хэнк и закурил новую сигарету. Предложил Джо затяжку, но тот, повкушав дым глазами, предположил, что лучше уж держать свои обещания Господу, при таких-то делах. Хэнк курил молча.

А на том берегу на ветвях в торжественном ожидании сидели чопорные зимородки.

…смотри на пончик, а на дырку не смотри. [95]

Когда вода достигла шеи Джо Бена, Хэнк поднырнул, упер плечо в кору и попробовал сдвинуть бревно. Но такая тяжесть потребует не меньше чем двухсотсильного дизеля — и Хэнк это понимал. Понимал он и то, что бревно, лежащее так, наискосок, перечеркнув кромку берега, поднимется еще нескоро, а когда вода вытолкает его — вернее всего, оно еще больше накатит на берег, на Джо.

Время от времени кто-то из зимородков пикировал — но тотчас возвращался на ветку, не рискуя коснуться воды.

Джо выключил радио, и теперь они просто говорили. О старике, что лежал наверху, укрытый Хэнковой паркой, о работе, о том, как они позвонят Дж. Дж. Бисмарку, директору «Тихоокеанского леса» — это первое, что нужно сделать, когда доберутся до телефона: затребовать на завтра для сплава подмогу не из профсоюза.

— Может, и самого старину Джерома Бисмарка вырядить в макинтош да говнодавы, да пустить в рейс по реке, прямо в плоты и впрячь — чем не зрелище? Дж. Дж. Бисмарк барахтается в воде с багром, все четыреста фунтов? Боже, боже…

Хэнк рассмеялся при этой мысли.

— Ладно, остряк, может, напомнить тебе, как ты в первый раз пошел ворочать бревна на воде, чтоб «сверху не заветрились»? Забыл? Не совсем даже на воде: середина января, бревна вмерзли… Не помнишь?

— Нет. Ничего такого не припоминаю. Начисто.

— Нет? Ну так я освежу память. Ты напялил дюжину свитеров, целый гардероб ватных штанов и большой тулуп…

— Вранье. Это был не я. Не было у меня никогда тулупа. Это какой-то другой парень…

— И первым номером программы ты сыграл в полынью и канул камнем. Бултых — и нету. Пол- лесопилки сбежалось тебя выуживать — такой ты был увесистый. Я чуть со смеху не подох.

— Это кто-то еще. Я всегда легок и грациозен. Может, о тебе лучше? Как насчет того шарфика, что Барбара тебе связала, а он на цепь пилы угодил? Какое-то время мы просто терялись в догадках, что происходит: повешение или декапитация? Как тебе это?

— А помнишь, когда наша борцовская команда поехала в Бенд на соревнования — это к вопросу о шмотках, — и наш большой друг Брюс Шоу заявился в смокинге, потому что тренер сказал: «Выбираемся в большой свет, ребята!»

— О, Боже, Боже… Брюс Шоу — это шоу.

— Брюс-арбуз… кстати, он еще закрупнел.

— Ой-ой-ой! О да. Кстати, он хаживал в нашу церковь, я не рассказывал? Падал на пол и говорил на языках. Близко не подходи. Да, он еще больше раздался, со школьных лет.

— А он ведь и тогда не заморыш был. Двести восемьдесят, двести девяносто фунтов, так где-то…

— Потом он бросил наши мессы, и я о нем не слышал. А ты?

— Попал в скверную автоаварию, семь или восемь лет тому… Эй, а я тебе не рассказывал? Я как-то свиделся с ним, вскоре после той аварии. Кажется, в Юджине, в «Ранчо „Мелодия“». Увидел его на танцульках, окликнул — «Здорово, Брюс» — довольно дружелюбно, но он был злой как черт из-за чего-то там, и вызверился на меня так, будто пополам порвать готов. А я — слушай, я тебе этого не рассказывал еще — а я в ту ночь и сам дохрена нервный был, дохренее не бывает. Только-только вернулся в то лето, из армии. Не по-детски такой потрепанный. Мне бы спать лечь, но я допустил ошибку, переоценил запас плавучести, все такое, ну да ты понимаешь. И вот я выхожу с танцулек, иду себе гуляю, хорошо гуляю, и меня дерево привечает, дружище, я мечтал о нем, я вожделел его и все такое, уже давно. Потому что я порядком загрузился, и… темно и поздно… и вот я иду, иду к дереву, изливаю на него соки, просто стою. И тут вижу старину Шоу, огромного, как этот мир, и вдвое некрасивее. Да, Шоу, я уверен. Старина Брюс-Арбуз… и, парень, он выглядит хреново! Снял рубашку, расставил руки, и весь в струпьях, да еще обтрясает их с себя. А я стою и спрашиваю: «Эй, Шоу, как жизнь?» Тишина. «Как дела, Шоу, приятель?» А он ничего не отвечает, но, парень, выглядит он паршиво. Я спрашиваю, как дела у него на дамбе, где он работал, как его подружка, как мама, и еще сам не знаю что, а он стоит себе — здоровый, но нездоровый на вид. И вот наконец — я весь затрясся, отступаю, думаю уж, что он пришел за мной по какому-то делу, о каком и вспоминать небось страшно — бочком, бочком от него. Я будто душу в пятки уронил, а тело в карман — и унес себя куда подальше от него, на светлую улицу. И я так и не понял, что старина Шоу был деревом, покуда утром не увидел, что он торчит все там же, блин.

— О да?! Ты мне не рассказывал.

— Да богом клянусь.

— Господи! Так подвиснуть с деревом!

Пока они хохотали, писк радио внезапно оборвался.

— Черт-черт-черт! Забыл с шеи снять. Черт… досадно. Теперь не смеши меня, черт бы тебя. Эта