Порою блажь великая

Но что согбенный, что распрямленный, Джо все равно походил на недощипанного беглеца из мясной лавки. Его кривые ноги бугрились мышцами, теснившими друг друга, напряженными до спазма; могучая узловатая спина и руки, болтавшиеся в широченных плечах, сделали бы честь здоровяку в шесть футов ростом, но недомерка в пять футов шесть дюймов лишь корежили.

Джо всякий раз с нетерпением ждал, когда в Ваконде начнется карнавал и можно будет всех довести до белого каления на конкурсе по угадыванию веса: ему неизменно давали то больше, то меньше его настоящих ста пятидесяти пяти фунтов, промахиваясь порой фунтов на сорок. Он выглядел так, словно то ли недорос, то ли перерос — и не поймешь, что именно. Посмотришь, как он продирается через лес, а на груди электронным амулетом болтается радиоприемник, — и воображение рисует антенну, шлем с иллюминатором и космический скафандр четвертого размера.

А посмотреть на него много лет назад, когда он был еще строен и изящен, как молодая сосна, и имел лицо юного Адониса, и признаешь, что мало в мире таких поразительных красавцев. И то, во что превратился этот Адонис, было триумфом его неустанной воли и наглядным примером несгибаемого упорства. Казалось, кожа мала ему на несколько размеров, а грудь и плечи слишком велики. Когда он был без рубашки, казалось, что у него нет шеи; в рубашке же — чудились накладки на плечах. Встретив это чудо — в штанах оленьей кожи и в трех свитерах шагает вприпрыжку по бульвару, расставив локти, с кулаками у груди, широко разбрасывая ноги, вгрызаясь башмаками в упругую землю, так и ждешь, что за ним по пятам спринтует по полю полузащитник с мячом… если б не эта хэллоуинская ухмылка, сиявшая меж накладок на плечах, чрезвычайно ясно дававшая понять, что имеет место не розыгрыш мяча, а еще какой-то диковинный розыгрыш…

Но не совсем ясно — кого разыгрывают.

Он снова опустил штору. И снова луч света прошелся точно по спящим личикам, замешкавшись на мгновение на каждом лобике, изучая капли той слюны, которая от души. А Джо, натягивая холодную одежду, принялся благоговейным шепотом возносить благодарственную молитву, в общем направлении на комод, с которого загадочными и темными прорезями глаз, ухмыляясь заплесневелой усмешкой, недобро пялилась тыква-страшила: все правильно, розыгрыш идет полным ходом. Это-то было понятно. И было бы легче уразуметь, над кем розыгрыш, если б Джо не ухмылялся в ответ.

В субботу у Джо дел было невпроворот. Это когда он по субботам отрабатывал свой долг за жилье. Он провел в этом старом доме на берегу реки большую часть своей жизни, еще в детстве то и дело жил здесь по шесть, по восемь месяцев, пока его папаша гулял по всему побережью, давая выход неукротимой жизненной энергии, грозившей прожечь дыру в брюках. Вопрос о деньгах за жилище никогда не поднимался и даже в голову никому не приходил: Джо знал, что уж десять раз отплатил старому Генри своими бесчисленными сверхурочными на порубке и лесопилке, отплатил и за стол и за кров, и для себя, и для жены с детьми, да еще сверху прибавил. Дело было в другом. Старику Генри он ничего не должен, но вот самому этому дому, самой его дощатой плоти и бревенчатому каркасу Джо, по его убеждению, задолжал столько, что вовек не расплатиться. И в тысячу лет — тоже! Никогда! И поэтому, едва забрезжил на горизонте тот день, когда Джо переберется в собственный дом, он сделался истинным маньяком ремонтных работ, стремясь соблюсти этот никогдашний срок и выплатить свой непомерный долг. И он, радостно шлепая малярной кистью и заделывая трещины, бросился рассчитываться с этой деревянной коробкой, что служила ему пристанищем столько лет, ничего не требуя взамен, совершенно уверенный (как был практически всегда совершенно уверен во всем, что, по его разумению, стоило уверенности), что каким-то чудом в самый последний момент сверхударным заколачиванием гвоздей и шпаклевкой щелей ему удастся-таки выплатить этот долг, в неоплатности которого он был совершенно уверен еще раньше.

— Старый дом, старый дом, — напевал он, оседлав конек с молотком в руке и со ртом, ощетинившимся гвоздями. — До того, как я тебя покину, — подлечу тебя так, что будешь сиять будто новенький грош. Сам знаешь. Ты еще тыщу лет простоишь!

Он любовно поглаживал мшистую кровлю. «Тысячу лет» — он был категоричен. В три или четыре выходных до его переезда оставалось перекрыть дранкой еще немалую часть крыши, но он успеет, вот вам слово, вот вам зуб и — если уж Молить о Божественной Помощи — вот вам Крест!

От этой мысли по его телу пробежал легкий холодок возбуждения: хотя порой он и подходил к этому вплотную, но никогда еще по-настоящему не Молил. Да, он молился за всякое и разное, но это все не то, это не Призыв о Вмешательстве. Молиться можно о чем угодно, но Мольба о Божественной Помощи… это вам не амулет по каталогу заказать! Помощь будет, не сомневайтесь ни секунды — о да! — но только дождитесь чего-то соизмеримого, а не то, что там шкив у лебедки накрылся или в семье неурядицы какие. Хотя, признаться, ночью, когда Хэнк был таким в воду опущенным после размолвки с Ли, я уж был близок к Мольбе но рад, что воздержался. Потому что Хэнку всего-то и нужно, что бросить волноваться из-за этого, идти вперед и делать то, что должен, и он уже знает, что именно — вроде того, как я же знал: он знал, что вернется в лес, чтоб поискать старушку Молли, потому что таково было его внутреннее убеждение, — надо ему понять, что он уже все про себя знает, и этого достаточно для дела… Да, я рад, что не Взмолился — потому что Хэнк и сам справится, даром что не Верует… вот только я вправду никогда не видел его таким огорченным, огорошенным, до того как Ли его огорошил. Если б он только бросил дурака валять и признал то, что уже знает: ничего не остается, как идти вперед и поправлять Малыша, когда тот сбивается с курса. И уж в таких делах Хэнку точно не нужны ни Помощь, ни Вмешательство… Разве вот, теперь уже давно, уже год, как мы услыхали о ее самоубийстве… Нет, нет, сейчас не такой случай — просто… просто вся эта возня с профсоюзом, а теперь вот и Ли тоже — все это Хэнка малость выбило из колеи. Но он обязательно оправится, если только — как и всякий избранный, кому уготована ответственность поймет, пора бы врубиться в то, что он уже знает, и тогда все снова будет отлично — о да! — просто как лучше не бывает все будет…

Он пребывал в своих сумбурных, неотесанных рефлексиях, а октябрьское солнце, проталкиваясь сквозь дымчато-голубое октябрьское небо, бесстрашно катилось в ноябрь… а черная шайка туч, притаившихся на горизонте, казалась далекой, как январь.

Джо Бен рывками перебирался по венцу крыши, лицо горело ярко-оранжевым, глаза — ясно-зеленые изумруды в беломраморной оправе белков; то и дело он бросал через плечо довольный взгляд, наслаждаясь контрастом между старой кровлей и новой — рубеж был неровный и рваный, но несомненный. Посмотрит секунду другую — а потом снова принимается за дело, отбивает молотком старые лоскуты дранки и выстругивает свою философию, совершенно уверенный, что все образуется, пойдет на лад и будет отличненько… надо лишь правильно улыбаться и понять, что ты уже знаешь, что делать. И никаких гвоздей! А если розыгрыш вершится над Джо — так он последним это признает и первым посмеется.

По зову Вив к обеду Джо спустился по лестнице, довольный тем, как исцелил одновременно и крышу, и тревоги Хэнка. Тут и делать нечего: надо просто свести Хэнка и Малыша, чтоб они выговорились друг перед другом. Что б их там ни душило — надо просто хорошенько проветриться. Они ж ведь оба не дураки. И уж точно понимают, что глупо и дальше держать камни за пазухой, на сердце или где еще. Если продолжать в том же духе, никто ничего не выиграет, а вот потерять могут: Хэнк — покой и сон, потребные для работы, а Ли — пару-тройку зубов. Вот и все. Уж он-то их заставит трезво взглянуть на вещи.

Но проведя рекогносцировку за обеденным столом, Джо решил несколько дней повременить с предложением своего посредничества. Хэнк уединился за распахнутой газетой в гнетущем грохочущем безмолвии, а Ли курил, уставившись в окно кухни трагическим, подавленным взглядом, и щеки его были так анемично бледны, что, казалось, он и потрясения стрижки не переживет, не то что выбитых зубов. Глядя на Ли, Джо дивился: тот ли это парень, что всего лишь вчера так лихо карабкался на крутой склон с чокерной цепью в руке? Сейчас он смотрелся таким потерянным и унылым…

Ли таращится в свою тарелку, а она таращится в ответ двумя бесшабашными желтками глазуньи, поддразнивает беконовой ухмылкой; эта тарелка — будто маска-черепушка… напоминает ему о другой маске (маленький мальчик смотрел на маску, борясь со слезами) и о другом, давнем Хэллоуине (отвернулся, патетически воззвал к матери: «Да зачем мне это надевать — и зачем вообще туда идти!» Хэнк взял маску из рук мамы, оскалился. «А по-моему, просто милашка», — сказал он). Ли прокалывает желток одного глаза и размазывает его по бекону…