Порою блажь великая

— Там-то уж Брат Уокер до самых печенок тебя прогрызет, Лиланд! Пошли!

Но я уклонился, сказав, что не хочу привлекать лишнего внимания.

— Знаешь, Джо, поскольку я новичок в сем шатре Господнем, наверное, лучше уж мне пригубить первую чашу благодатной новой веры с заднего ряда, подальше от клыков добрейшего брата?

С этой выигрышной позиции я легко сподобился улизнуть через пару минут после начала службы, не тревожа благолепие краснолицей паствы и не нарушив рок-н-рольного катехизиса, что бренчала на электрогитаре слепая жена Брата Уокера. Я выбрался из шатра как раз вовремя.

Полная и несусветная чушь. Луна полна — но то банальное совпадение, и ничто иное. Я говорю «как раз вовремя», ибо, когда я выбрался наружу, меня охватила некая кромешная заполошность, сочившаяся на меня с истыканных перстом небес, смазанно-смешливый экстаз, клубившийся над шаткой сушей. Наконец меня осенило: дурилка, да тебя просто «тащит». «Послетравье», как называет это Питерс. Рецидив кайфа, порой настигающий посреди дня после того, как накануне ночью выдуешь слишком много смехотворной мексиканской травы. Ничего особо страшного. В сравнении с полумертвецким алкогольным похмельем, этот «приход» на другой день — пустяшная расплата за грехи ночные. Ни тошноты, ни головной боли, ни наждачной гортани, ни плазмы в глазах — ничего из алкогольных последствий. Лишь малая эйфория, да дремотный, воздушный флегматизм, что зачастую бывает весьма приятен. Но картина мира порой слегка придурковатая, а если же и так в место угодил придурочное — вроде ритм-н-блюзовой церкви, — дурь рискует приумножиться.

Я говорю «как раз вовремя», потому что когда меня «приходнуло» — под гитарную мелодию «Солдаты Христа — вперед!» и громогласные призывы Брата Уокера встать и искать свое спасение, — несколько невменяемых секунд я был близок к тому, чтоб ринуться по устланной опилками тропе к метафизической благодати.

Оказавшись на площади, я нацарапал записку Джо и сунул ее под дворник его пикапа. Я просил прощения за столь раннее отбытие, уверял, что остался бы, но «даже с заднего ряда можно было прочувствовать укус Брата Уокера, а поначалу такую святость следует принимать в малых дозах». Он снова видит луну, отраженную в боковом стекле пикапа. Не напугаешь. Ни капельки. На самом деле я сейчас даже в лучшей кондиции, чем в твою четверть или новолуние… («Нормальное место для начала, не хуже других, — Хэнк остановил пикап и указал на двор, уже придушенный навалившимся сумраком. — Просто постучи, Малой, и скажи „Пирожок или жизнь!“ Всех-то делов… Вперед!») …потому что впервые в жизни фишки ложатся по-моему…

Я направился в город, который, казалось, лежал в сотне миль к северу, за пустырем. Тяготея к подветренной стороне, я по наитию свернул с Алагагея-стрит и зашагал по длинному сломанному хребту Шведского Ряда, перебирая ногами старые дощатые позвонки тротуара, на ходу ведя костяшками по беленым ребрышкам штакета скандинавских дворов. Он продолжает следить за нею, а она зловеще и неотступно крадется в кленовых кронах… (Дитя, задрав маску, уставилось на дом. «Но мы же в Шведском Ряду, Хэнк! Это же Шведский Ряд!») Он видит, как она ползет за пологом облаков… Солдаты Христа все маршируют Вперед по опилкам в шатре моей черепушки, но из языческих нордических дворов на меня сквозь безбожные викингские маски пялятся поджарые белобрысые ребятишки с коленками, как дверные ручки. «Гляньте! Эй, ты чего дрейфишь? Э-ге-гей!» Черт с тобой, и твоим миндальным пирожным, и твоими вервольфовскими происками. Я — в хорошей кондиции. Впервые в жизни слабый запах далекой победы доносится до моего носа (Хэнк смеется: «Шведы — ниггеры не чернее прочих. Давай: вон, ребята из твоего класса прошли».); и чем может мне грозить полдневная луна, да еще такая бледненькая?

Я шагал, погруженный в себя, стремясь поскорее оставить за спиной этот шум, этот гам, этот костлявый проспект и всю эту карнавальную Валгаллу, стремясь поскорее пройти город, влекомый далеким, едва слышным ревом соленого моря, где меня ждет Вив с раскрытыми объятьями и закрытыми глазами. Шаги Ли все быстрее, быстрее, вот он уже почти бежит, и дыхание его участилось. (Мальчик стоял перед калиткой и смотрел на унылый, заросший сорняками сад. У соседнего дома Микки Маус и ряженый ковбой, едва ли старше Ли, подставляли мешки под истребованную дань. Если им удалось — и у него получится. На самом деле он и не боится этого темного двора — это пусть Хэнк так думает. И того, что за дверью, какой-нибудь толстой шведской старухи-рыбачки, тоже не боится. Он вообще не боится Шведского Ряда… но его рука все никак не отважится сбросить щеколду.)

В городе царил такой же хаос, что и в предместьях. Главный по Недвижимости, с лихорадочным румянцем на щеках размалевывающий мылом окна, подмигнул мне, выражая надежду, что я доволен своим местожительством, а драный, побитый молью рыжий кот пытался заманить меня в переулок, чтоб показать свою коллекцию грязных картинок. Мозгляк Стоукс гордо волочил свою тень из парикмахерской в бар, где намеревался угостить ее выпивкой. Гриссом нахмурился при моем приближении: «Опять заявился этот стэмперский щенок, читать мои книжки бесплатно! — и нахмурился, когда я прошел мимо: — Во как! Мои книжки недостаточно хороши на его утонченный вкус!» А крохотный вервольфчик с резиновой мордочкой, прислонившись к дверному косяку, коротал время до наступления тьмы, гоняя йо-йо.

Солнце холодное, но яркое и резкое; автомобили рельефно сияют хромом; изоляторы на телефонных столбах горят изумрудным блеском… но Ли напрягает зрение, будто глубокой ночью (Наконец мальчик сподобился отворить калитку и пройти по двору — лишь затем, чтобы снова замереть перед дверью. Страх вновь парализовал его пальцы, но на сей раз он знает, что страшное — не за дверью, а у него за спиной! на улице! затаилось в пикапе! Ни секунды ни раздумывая, он спрыгнул с крыльца и бросился наутек. «Постой, Малой! Куда?.. — За угол дома. — Малой! Вернись! Все в порядке! — В высокие травы, где он и прятался, пока Хэнк не прошел мимо. — Ли! Лиланд, где ты?» Потом вскочил на ноги и снова побежал, и бежал, и бежал, и бежал) и уже чувствует вечернюю прохладу в полуденном ветерке.

Я снова ускорил шаг, а когда обернулся, увидел, что оторвался и от Христова Воинства, и от Викингов, и от Главного по Недвижимости. Лишь рыжий кошак по-прежнему тащился за мной, но и его дьявольски похабная целеустремленность подыссякла. Я свернул с Главной на Океанский проезд, почти бегом, и уж готов был поздравить себя с удачным спасением от всех этих демонов, как к обочине вильнула машина. Притормозила рядом, царапая гравий, как влюбленный дракон.

— Эй, папаша, тебя подбросить?

С безусого лица, слишком юного для покупки пива, взирала пара глаз, что состарились еще до Черной Чумы в Европе.

— Мы тут чалимся туда-сюда, папаша. Куда надо — туда подкинем. Давай на борт!

Распахнулась передняя дверь, предъявив взору шайку столь зловещую, что ряженые викинги перед ними были научным симпозиумом, а вервольф — и вовсе плюшевым щеночком. Шайка вдвойне страшная тем, что безо всяких масок. Кошмары тинейджерской моды, одетые для своего ежедневного Хэллоуина, во всем блеске. Полдюжины жующих жвачку, цыкающих зубом, обкусывающих губную помаду шумных шпанюков в будничной стайной униформе. Полная машина юной Америки в живых красках, химические монстры, порождение «Дюпона», с нейлоновой плотью поверх неоновых вен, гонящих крашеную кровь к синтетическим сердцам.

— Какие косяки, старик? Выглядишь хреново. В смысле, выглядишь хреново!

— Да ничего. Просто спасаю шкуру…

— Да? А чего стряслось?

— Шел себе по городу — и угодил в лапы банды пришельцев.

— Да? Джаз-банды? Таз-банды? Газ-банды?

Их хихиканье и пистолетный треск жвачек несколько нервировали меня, но я все же был в состоянии расшифровать их код.

— И ганжубас-банды, — ответил я.

Хихиканье прекратилось, как и жвачная канонада.

— Ну… как жисть? — полюбопытстовал водитель после недолгого прекращения огня.

— Железно, как жестянка, — ответил я, на сей раз чуть менее задорно. Мою метафору снова встретили молчанием, и что-то в тональности этого молчания подсказывало мне, что мои попутчики не слишком-то в восторге, когда им возвращают их сленг. И я умолк, предоставив своим благодетелям сосредоточиться на дороге и жвачке. (Бежал и прятался, и снова бежал, от проулка к проулку,