попадающихся журналов». Кажется, не многое изменилось с той поры. Давно позади судебные тяжбы с журналистом, который не выплатил ему якобы обещанного гонорара за интервью, с дамой, которую он бесцеремонно вытолкал из своей квартиры (та взывала к помощи суда за оскорбление), с собственным адвокатом, с телевизионной компанией, которая обвинила Фишера в одностороннем разрыве заключенного в семьдесят втором году контракта. В течение двух-трех лет он мог бы заработать до десяти миллионов долларов, но и от этого отказался тоже.
Тихая жизнь тихо гаснущего таланта. Что впереди? Неужели одни только воспоминания?
Помню Роберта Фишера полным жизненных сил.
Помню, каким стимулом для советских шахматистов было желание отобрать у него шахматную корону. Я продолжал верить в Бориса Спасского. Однажды, придя ко мне в гости, он стал у окна, постучал по стеклу и спросил, не видел ли я фильма «Операция „Святой Януарий“». Что имел в виду Борис Васильевич, я понял, когда он сказал:
— Помнишь, там драгоценности под пуленепробиваемым стеклом? Но даже у самого прочного стекла есть маленькая точка, ее искали и нашли. Ударили молоточком, разбили стекло. Вот и я, как бы сказать, тоже искал ее и теперь, кажется, близок к ней.
Я догадывался, кого имел в виду Спасский. Незадолго до того, зайдя к нему в неурочный час, застал Бориса Васильевича за разбором одной хорошо мне знакомой партии. Это была последняя проигранная Фишеру партия в Рейкьявике.
В апреле 1974 года в Ленинграде был полуфинальный матч претендентов Карпов — Спасский. Я желал победы Спасскому не потому только, что он мой многолетний товарищ. И хотя к той поре я познакомился, кажется, со всеми опубликованными партиями Карпова и понимал, какие силы сливаются в этом молодом человеке, был глубоко убежден: ему рано, ему опасно встречаться сейчас с Фишером.
Бросив дела, еще недавно казавшиеся неотложными, я поехал в Ленинград на матч. Случайным попутчиком оказался альпинист Вацлав Ружевский. Познакомились. И вот какую историю услышал я неожиданно от него:
— Говорите, что симпатизируете Спасскому и верите в его победу? Я тоже верил... месяц тому назад.
— Что же произошло за этот месяц?
— Я провел его в горах, в альпинистском лагере «Локомотива». Дней за десять до начала матча с Карповым к нам приехал Спасский. Казалось мне, приехал не столько для того, чтобы подготовиться к поединку, сколько для того, чтобы стряхнуть с себя воспоминания о Рейкьявике. У нас были соревнования спасателей. Борис Васильевич попросил, чтобы ему разрешили в них участвовать. Естественно, отказали. Тогда он обратился к начальнику лагеря и сказал, что ему крайне необходимо получить комплекс острых ощущений, одним словом, настоял на том, чтобы его посадили в лодку самой слабой команды. Он изображал из себя спасаемого... Вы знаете, с какой скоростью ведут такую лодку по обледенелым кручам на соревнованиях? Гораздо быстрее, чем при обычной спасательной операции, гонка как-никак. По-моему, Спасский даже расписку дал: мол, в случае чрезвычайного происшествия прошу никого не винить. Прямо сказать, не по душе мне это пришлось... очень рискованный номер, ведь альпинистской подготовки у экс- чемпиона мира по шахматам — никакой. Команде, в которую включили Спасского, конечно, лестно было, постарались они его доставить на финиш живым и целехоньким, хотя, полагаю, осмотрительность отняла у них не один десяток секунд. А Борис Васильевич вышел из лодки какой-то грустный. Из одной вежливости поблагодарил. Чувствовалось, что испытал он далеко не то, на что рассчитывал. Ему нужны были острые, повторяю, очень острые ощущения. Для того чтобы очистить душу. Спрашиваю себя: неужели рядом с ним не было человека, который мог бы дать совет, как это следует сделать лучше? Говорите, был? Значит, шел на поводу экс-чемпиона. Это опасно. Эмоции в таком деле — плохой помощник. И не всегда клин клином надо выбивать. И потом, он привык к горам, на высоте сердце работает на повышенных оборотах, заставляет привыкать к этим оборотам весь организм. Нужен немалый срок для того, чтобы привыкнуть к обычному ритму в низине. А он выехал из лагеря за два дня до начала матча в Ленинграде. Разве так можно? Через неделю-другую, увидите, в его игре наступит спад. Даст о себе знать разновидность кессонной болезни.
Спасский на четырнадцать лет старше Карпова. Как когда-то сказал, два матча с Петросяном продубили его, Борисову, кожу. Но и ему для того, чтобы «забыть Рейкьявик», было необходимо такое сомнительное и сильнодействующее средство, как гонка спасателей. Каким же бременем ляжет на неокрепшую душу Карпова поражение от Фишера, если он «дойдет до него»? Ведь признавался сам — «не мой цикл», говоря иными словами, моя пора пока не пришла. Не стоит торопиться. У меня сорокалетнее почти знакомство с Давидом Бронштейном. Разве кто-нибудь поспорит, если я скажу: до матча с Ботвинником этот Давид был готов сражаться с любым Голиафом, после же матча... Совсем не хочу обидеть глубоко уважаемого гроссмейстера, но убежден, что именно тот матч, проходивший в напряженнейшей борьбе и в конце концов завершившийся вничью 12 : 12 (тогда, в пятьдесят первом, существовало правило: в случае ничьей чемпион сохраняет за собой звание), наложил отпечаток на всю дальнейшую шахматную жизнь Бронштейна: хоть и выиграл блистательно ряд международных турниров, из борьбы за звание чемпиона мира выбыл.
Один ли Спасский плохо чувствовал себя после Рейкьявика?
Брэд Дэррах, лучше других американских журналистов знающий Фишера, написал, что тот «после двухмесячной борьбы со Спасским находился на грани нервного истощения».
А у Толи Карпова такие узкие плечи и такая маленькая грудь.
Очень не хотелось, чтобы он сел в эту раннюю пору своего шахматного восхождения за доску с Фишером. Тем самым Фишером, который обыграл одного выдающегося гроссмейстера со счетом 6 : 0 и другого такого же выдающегося гроссмейстера тоже со счетом 6 : 0, навеки исключив их из числа своих возможных конкурентов.
Однако тогда, в Ленинграде, произошел эпизод, который заставил меня подумать о том, что порой составляю слишком торопливое впечатление о людях.
Шахматный обозреватель Виктор Хенкин, симпатичный мастер с застенчивой улыбкой, всегда казался мне олицетворением скромности. Скромность — понятие само по себе привлекательное, слов нет... Но когда ее слишком много в литературном ли, шахматном ли деле, это уже не очень хорошо. Он может писать о шахматах так, что зачитаешься, заметку ли, небольшую статью. На более крупные формы его недоставало. И думал я по дурацкой своей непросвещенности, что ходил человек по жизни легко, не перегибался, день у него был похож на день, потом месяц на месяц, в конце концов годы на годы.
И вот в Ленинграде подошел он ко мне и попросил:
— Знаешь, пригласили на одну встречу, составь компанию. Боюсь, что я там мало кого узнаю, да и меня, скорее всего, забыли, посидим немного и уйдем. — Виктор застенчиво улыбнулся.
И пошли мы с ним в Ленинградский окружной Дом офицеров. Сказал он мне по дороге, что там встречаются ветераны его армии. Метрах в ста от Дома к Хенкину бросился увешанный орденами полковник.
— Виктор! Ты? — выдохнул ликующе, расцеловал, взял под руку. — Ты знаешь, как обрадуются! Что же ты не приезжал? Сколько раз писали тебе!
— Неудобно как-то было.
В фойе Виктора Хенкина обступили. Поцелуи, цветы, рукопожатия. Посмотрел я на Виктора, и такой комок встал в горле, словами не сказать. И у него глаза влажные. Ему бы залезть в карман за платком, а не дают, все руки жмут, генералы, офицеры, солдаты. Повели Виктора в президиум, в первый ряд посадили. Я услышал от соседа:
— Чего он ордена не надел? Такая встреча, и не надел.
— А много их у него?
— Ха! А вы, выходит, его товарищ и не знаете?
Мне стало стыдно. А потом выступал с докладом председатель совета ветеранов:
— Мы счастливы, что сегодня среди нас находится прославленный разведчик Виктор Хенкин, который не раз образцово выполнял задания особой важности, а о том, сколько ценных сведений он добыл и сколько «языков» доставил, о том не раз и дивизионная и армейская газеты писали. К нам в Ленинград Виктор Хенкин прибыл в качестве корреспондента «Комсомольской правды» на матч Карпов — Спасский. Мы
