этими белыми и оставаться целым. Учитесь этому у нас, потому что у нас достаточно большой опыт, поверьте! Вы должны понять, что иной раз полезнее показать пятки, чем открытую грудь.
— Да, я, видно, еще многого не понял, — сказал он, крепче обнимая страстно прильнувшую к нему Джозефин.
— Я готова была бы так простоять с вами всю ночь, — сказала она. — Но сегодня как раз такой случай, когда показать пятки полезнее. Старайтесь как можно скорее попасть домой.
Они поцеловались, но Ричард никак не уходил, все целовал ее, пока она не открыла дверь и не вошла в дом. На пороге Джозефин улыбнулась и проговорила:
— С первой минуты, как вы приехали к нам в город, мистер Ричард Майлз, вы только и делаете, что баламутите людям души!
Ричард рассмеялся.
— Ну уж эту-то душу я не мог баламутить, пока она сама не пожелала! — Он последний раз поцеловал ее и, уже спускаясь с крыльца, услышал испуганный голос миссис Роллинс:
— Это ты, Джозефин? Где ты пропадаешь по ночам?
Ричард улыбнулся и, застегнув пальто, сбежал на тротуар. Обернувшись, он увидел, что в гостиной зажгли свет и Джозефин стоит в дверях и машет ему рукой.
О чем только не передумал он в эту ночь, когда шел по темной улице, — и о Джозефин, и о вечере песни, и о пасторе Ледбеттере, и о Янгбладах, и о публике на вечере песни, и о членах Ложи Дугласа, и о самых разных людях. Вспомнились и некоторые белые: миссис Кросс с дочерью, и те двое врачей из университета, и тот рабочий, который подошел к ним. А какой милой была Джозефин! Боже, какой она была милой! Может быть, он любит ее… А может быть, и она его тоже…
В субботу, после обеда, Лори Ли направилась к пастору Ледбеттеру, а с ней вместе Кари Белл Уатсон, Рэй Моррисон с матерью, мисс Сэйди, Лулабелл Маккей и еще несколько человек. С теми, кого Лори не успела повидать в субботу, она и Джо потолковали в воскресенье в церкви. Большинство выразило согласие прийти в школу в понедельник рано утром.
— Не лучше ли подождать, что будет дальше. А вдруг им ничего не сделают? — высказала предположение Кари Белл.
Но Лулабелл Маккей возразила:
— Нет, я приду чуть свет и буду ждать на школьном крыльце.
В воскресенье утром Янгблады сидели за завтраком. Все уже поели, только Дженни Ли, как всегда, давилась кашей и беконом. Джо Янгблад занимал главное место. На миг он оторвал глаза от газеты.
— Ешь побыстрее, дочка! Все у тебя остынет, если будешь так ковыряться!
— Хорошо, папа.
Отец снова взялся за газету и открыл «Негритянскую страницу».
— Интересно, что пишет «Блэк диспетч» о вечере песни.
Дженни Ли перестала есть. Все уставилась на Джо.
— Ну и гадина! — воскликнул он.
— Читай, папа! Читай вслух!
Джо Янгблад крякнул и начал читать передовую на «Негритянской странице»: «Устроители концерта, состоявшегося в пятницу, почти добились своей цели — уничтожить дружеские отношения, существующие в Кроссроудзе между неграми и белыми. Кроссроудз — один из самых либеральных городов в нашем великом штате Джорджия. Мы не утверждаем, что все обстоит полностью так, как нам хотелось бы, однако постепенно, общими усилиями мы добились значительного сдвига… Негритянская страница «Морнинг телеграм» не пытается доказать, как это делают некоторые, что национальная проблема касается только тех, кто родился и вырос на Юге. Мы, как всегда, заявляем, что она существует во всей Америке. Но это вовсе не значит, что какие-то приезжие из Нью-Йорка люди могут за один день разобраться во всем и найти лучшее решение, чем мы, прожившие здесь всю жизнь. И мы говорим молодому смутьяну из Нью-Йорка: концерт, состоявшийся в пятницу, — не способ решения наших проблем! Это не путь к прогрессу, он не сулит мира и согласия между белой и черной расами».
Лори покачала головой:
— Стыд и позор!
Джо усмехнулся и сказал:
— А я все думаю об Оскаре Джефферсоне. Чудак этот белый! Когда я увидел Оскара в пятницу после концерта и посмотрел на его красную шею, я подумал: «Вот сейчас мистер Майлз узнает, какие нам друзья белые бедняки». Но это какой-то особенный белый, я просто в толк не возьму, что он за человек. Ведь не больше образован, чем я, а уж что не богат, так это точно: горшка нет суп сварить!
В понедельник утром мистер Блэйк вызвал Джозефин Роллинс к себе. Когда она явилась и села в кресло, Блэйк вышел из-за письменного стола, приблизился к ней и отечески обнял за плечи.
— Вы можете ни о чем не беспокоиться! — сказал он ей.
— Как ни о чем?
— Решительно ни о чем, моя милая! Ваше место остается за вами, работайте спокойно. Я немного погорячился в тот вечер — вот и все.
— Я очень рада, мистер Блэйк.
— Да, я был зол и погорячился. Вы понимаете. Ведь понимаете, правда?
— Да, сэр. Кажется, понимаю.
— Я знаю, вы не имели никакого касательства к составлению этой радикальной программы. Вас тогда просто взволновала прекрасная трогательная музыка, и потому вы сказали, что принимали участие в подготовке конферанса. Очевидно, тут сыграло роль какое-то неправильное представление о долге по отношению к мистеру Майлзу. Так ведь, Джозефин? — Она передернула плечами, и он отнял руку.
— Не совсем так, мистер Блэйк. Мне было все известно.
— Тогда почему же вы, моя милая, не пришли и не рассказали мне об этом заранее? В конце концов, ведь я директор, и вы со мной гораздо дольше знакомы, чем с этим… как его называют, профессором. Меня вы знаете почти всю свою жизнь.
— Я не думала, что это нужно, — ответила Джозефин. Подлый маневр Блэйка вызвал в ней отвращение. Но она сдержалась и не вспылила. Ей хотелось выведать, какие у него планы.
— Ну что бы там ни было, вы за свое место можете не беспокоиться. Я вас отстою. Я могу сказать, что вы совершили ошибку, но теперь поняли и раскаялись.
«Придержи язык, — мысленно сказала она себе, — и сохранишь место! Глупо терять должность только потому, что Ричард Майлз потеряет свою!» Надо быть благоразумнее, у нее мать с больным сердцем. Кроме того, если она что и скроет от директора и от белых, это Ричарду Майлзу не повредит, а уж остальным-то неграм и подавно. В том, что она сохранит свое место, нет никакого предательства, надо только придержать язык. Так думала Джозефин, а сказала совсем другое:
— Я не считаю, что совершила ошибку, мистер Блэйк. По-моему, вечер песни был прекрасным поводом для наших целей. И мое мнение не изменилось с прошлой пятницы.
— Ну хорошо, допустим, но зачем кричать об этом на весь свет? Милая моя, вы вправе иметь собственное мнение. Мы живем, как вам известно, в свободной стране. Вы только помалкивайте об этом, и тогда я сумею выгородить вас. Очень жаль, что я не могу сказать того же в отношении профессора Майлза.
«Дура я! — подумала она сердито. — Сентиментальная дура! Нашла перед кем высказаться!» — И Джозефин гневно взглянула на директора.
— Я отвечаю за это наравне с ним, мистер Блэйк. Если уволят мистера Майлза, я тоже уйду. Я отвечаю так же, как и он.
— Глупая, сумасшедшая девчонка! — рассердился мистер Блэйк. — Ума ни на грош!
— Мистер Блэйк, уж разрешите каждому иметь свое мнение! — И с этими словами Джозефин вышла из кабинета.
Директор сердито вернулся на свое место за письменным столом; он тяжело дышал, лоб блестел от пота. «Чертова дуреха, маленькая слабовольная дуреха!» Джозефин была его любимицей среди учителей, и она знала это. Он всегда покровительствовал ей, кроме того, искал с ней дружбы и вне школы, особенно же после внезапной смерти своей супруги. Он может предложить ей больше благ, чем этот молодой выскочка
