приказчика.
Сумико с трудом разбудила дядю, прикорнувшего между кадками для риса, и отвела домой. Он, не раздеваясь, растянулся на цыновке и сразу же захрапел. Сумико вышла во двор, чтобы развесить на дереве у калитки соломенные лапти. Из–за плетня высунулась голова.
— Скорей подойди сюда! — шепнула Инэко. — У нас нико»го нет, пошли к Кухэю, а бабушка спит. Сумитян, ничего не слышала?
— А что?
Инэко закрыла лицо руками и всхлипнула. Сумико подошла к ней и дернула за плечо.
— Говори скорей, плакать будешь после!
— Как в тюрьме сидим… никуда не пускают… а тут разные вещи случились… — заголосила Инэко.
— Тише! Говори скорей!
Инэко вытерла глаза и зашептала сквозь плетень:
— Произошло вот что. За день до начала посадки риса все пошли на Двугорбую и Тоннельную горы собирать папоротник, а на обратном пути, когда проходили мимо Обезьяньего леса, увидели, что на столбах появилась проволока. Ребята начали сдирать проволоку. В это время из леса появились полицейские. Они сразу же бросились на парней, пустив в ход дубинки, началась потасовка. Сугино кинулся разнимать дерущихся, но его схватили полицейские и посадили в машину. Арестовали еще несколько парней. А вчера староста сказал, что скоро полиция устроит облаву во всех поселках и окрестных горах, чтобы выловить всех красных.
— Значит, и Рютяна и Ясаку… — Сумико начала щипать шею, — всех могут забрать.
Инэко привалилась к плетню и стала биться головой.
— А мы сидим, как в тюрьме… ничего не знаем… ничего!..
Сумико тоже прильнула лицом к плетню и тихо заплакала.
Поздно ночью пошел сильный дождь и поднялся ветер. Брызги ударялись об оконную бумагу. Сумико проснулась, вышла во двор и сняла с дерева лапти. После этого долю не могла заснуть. Болели распухшие ноги, начался зуд в плече.
Наконец она задремала. Очнувшись, она услышала сквозь шум дождя пощелкивание и свист. Она подползла к окошку и приложила глаз к щелке, но ничего не увидела. Свист повторился. Тогда она осторожно отодвинула створку, струя ветра ворвалась в комнату. У плетня стоял кто–то, накрывшись с головой плащом.
— Это я… Матао, — прохрипела фигура. — Не можешь завтра прийти на гору? Работы по горло…
— А Рютян где? Схватили?
— Его вызвали в город и дали на время другую работу. А нам нужно печатать… Кажется, собираются расширять базу.
— Выйти не могу… не пускают.
Дядя громко всхрапнул и зашевелился. Сумико застыла у окна, приложив руку ко рту.
— Так и будешь сидеть? Боишься ослушаться? На словах бойкая, а на деле… — Матао махнул рукой. — Баба есть баба.
Он еще раз махнул рукой и, отойдя от плетня, скрылся в темноте. Сумико задвинула створку и легла, уткнувшись лицом в подушку. Где–то сонным хриплым голосом пропел петух. Вдруг загрохотали самолеты. Они пролетели совсем низко, как будто над самой крышей. Дядя перестал храпеть, что–то пробормотал и стал почесываться. Он, видимо, проснулся. Сумико посмотрела на окно. Уже начинало светать. Шум дождя продолжался.
— Дядя, — тихо сказала она. — Мне надо пойти к доктору. У меня болит.
— Что болит? Пятна проступили? — испуганно спросил дядя, приподнявшись на локте.
— И плечо болит, и ноги… и внутри все болит. Больше не могу…
— Завтра пойдем вместе.
— Я пойду одна.
— Одну не пущу. Спи. Утром пойдем вместе.
Сумико села на постели.
— Мне можно выходить одной из дому? Я больше так не могу… как в тюрьме.
— Ты что? Спросонья болтаешь что–то… спи.
— Я больше не могу терпеть. Мне надо пойти завтра одной. Дайте мне сандалии.
— Спи! — крикнул дядя. — Молчи! А то ударю.
— Пойду босиком.
— Отлуплю! — Дядя ударил кулаком по цыновке.
Сумико встала и надела поверх ночного халатика второй халат.
— Ложись сейчас же! — заорал дядя. — Лупить буду!
Она молча надела шаровары и причесала волосы. Дядя вскочил и ударил ее по щеке. Она покачнулась, но удержалась на ногах и пошла к двери.
— Куда идешь? Обалдела, что ли?
Он схватил ее за рукав, но она с силой оттолкнула его и вышла босиком во двор. Дядя схватил бамбуковые грабли и выглянул в дверь. Сумико уже сидела посередине дворика, прямо на земле, подобрав под себя ноги и положив руки на колени.
— Ты что, рехнулась? — Он взмахнул граблями. — Иди домой и ложись. Заболеешь… и умрешь.
Она подняла голову и громко, раздельно произнесла:
— Сумико будет сидеть здесь и не будет двигаться до тех пор, пока дядя не разрешит выходить из дому одной.
Он, приоткрыв рот, уставился на нее. В предрассветных сумерках разглядел ее лицо: крепко сжатые губы и закрытые глаза. Волосы были уже совсем мокрые.
— Иди домой, промокнешь, — сказал он ласково. — Не дури.
Сумико вытерла лицо рукавом и поправила ворот халата.
— Не пойдешь?
Он топнул и швырнул грабли прямо в нее. Грабли ударились о ее колени. Она поморщилась, но не шевельнулась. Сидела неподвижно, упираясь руками в колени. Он снял с гвоздика соломенную накидку и бросил ей. Сумико накинула плащ на плечи, поправила халат и снова положила руки на колени.
— Уже совсем промокла, — сказал он тихо. — Простудишься. Иди домой.
Она молча мотнула головой.
— Ну и сиди, пока не околеешь! — Он с шумом захлопнул дверь.
К утру дождь ослабел, но небо не прояснялось, попрежнему было обложено тучами. Дядя вышел из дому, не спеша помылся у кадки и, не глядя в сторону Сумико, буркнул:
— Иди покушай.
Она не ответила. Дядя вошел в дом, оставив дверь открытой. Немного спустя снова вышел, выплеснул воду из котелка и налил новую.
— Где соль? — спросил он.
— В горшочке на верхней полке, — ответила Сумико. — Только осторожно, там бутылочка с жидким мылом.
Дядя несколько раз выходил во двор: мыл соленую редьку, полоскал чашку и котелок, чистил свои шаровары, но больше не заговаривал с Сумико. Потом надел зонт–шляпу, накинул на плечи кусок рогожи и, засунув за пояс серп, вышел за калитку.
Дождь прекратился. Сумико сняла накидку с себя и постелила на мокрой земле, постояла немного, прошлась по дворику, заглянула в дом. Бутылочка с жидким мылом стояла на полке — дядя не свалил ее. Сумико вернулась к накидке, лежащей на земле, и села лицом к дому.
Сзади скрипнула калитка, и чей–то мужской голос спросил:
— Куни–сан дома?
— Ушел, — ответила Сумико, не поворачивая головы.
Она услышала покашливание и удаляющиеся шаги. В углу дворика возле кадки для дождевой воды
