Воровато оглянувшись – мои друзья вместе с Лелем уже поднялись на второй этаж, лишь Папочка каталась на заднем колесе вдоль прихожей, дожидаясь меня – я уцепил с полочки всю колоду образков. Она показалась мне непривычно толстой. Так, равноапостольной царице Елене (о покровительстве льноводам), святому пророку Давиду (об укрощении гнева начальников), Пророк Наум-наведет-на-ум (для спорости в науке)… блаженному Исидору Ростовскому (об урожае огурцов) – а вот и снова чернобородый.
На этот раз не под видом мученика Трифона, а в облике Ипатия Печерского, что от женского кровотечения.
– Папочка! – крикнул я. – Давай наверх, скажи нашим, я догоню!
Папочка кивнула, оправила кожаный галстук и, по-прежнему на одном колесе, лихо дала наверх.
А я наскоро перелистал колоду дальше.
Чернобородый обнаруживался еще трижды; восемь или девять иконок также навели меня на размышления… мама моя родная!
Подпись явственно гласила:
Я сунул колоду в карман и побежал по ступеням.
Спутники мои обнаружились в маленьком актовом зале; второй этаж, третья по коридору дверь налево.
Боком протиснувшись в щель следом за Папочкой, я поспешил опуститься на стул у стены. В противоположном конце зала, на средних размеров эстрадке, расположились пять или шесть обитателей Малыжинского дома призрения; замыкая кольцо, у дряхлого пианино сидела пожилая дамочка в белом халате.
Блондинка крашеная.
Врач?
Музработник?
– Вчера? – строго спросила дамочка, полностью игнорируя наше явление. – Или позавчера тоже?
– Тоже-е-е… – протянул сидевший напротив нее старичок, щипая себя за седенькую эспаньолку.
Старичок был мал ростом, розов от природы, упитан, и до чертиков напоминал доктора Айболита, впавшего в маразм из-за козней пациентов.
– Позавчера тоже-е-е… снилось…
– Что именно, Ашот Казбекович?
– Оно… голое… и тыту… тату… наколка на ляжке…
– Ну что? – обратилась дамочка к собравшимся. – Засчитаем Ашоту Казбековичу балл за честность?
Консилиум психов рьяно закивал головами, а дамочка полезла в баульчик (он стоял перед ней прямо на полу) и достала оттуда маленькую бараночку.
Дети такие сушками зовут.
Бараночка с костяным стуком легла на крышку пианино, рядом с кучкой себе подобных.
– И еще это… – воспрял духом розовый Ашот Казбекович, косясь на вожделенный баул. – У Матрены кисель своровал… она заначила, а я своровал… и в унитаз вылил. Больше не буду… не люблю кисель, склизкий он, мцхэ джанавардзо…
Бурные аплодисменты, переходящие в овации – и еще одна балл-бараночка ложится в пользу честного старичка.
– А теперь, друзья мои, – дамочка встала и захлопала в ладоши, призывая к вниманию, – теперь мы с вами пойдем к алтаркам и дружно сожжем эти приношения во здравие нашего дорогого Ашота Казбековича, а также во избавление его от искусов и дарование ему долгих лет жизни! Ну-ка дружно:
–
Счастливый Айболит удрал первым, за ним потянулся к выходу консилиум во главе с дамочкой, вытирая головы невесть откуда извлеченными простынями (казенными, с синим клеймом).
Проходя мимо нас, все на мгновенье останавливались и здоровались.
– Помогает? – деловито спросил Ерпалыч, когда мы остались одни. – Или так… психотерапия?
– Помогает, – отозвался Лель, и клянусь! – в глазах его заплясали подозрительные искорки. – Еще как помогает. И во здравие, и во избавление… Идемте, сами увидите.
В комнате-подсобке, примыкающей к эстрадке, обнаружился пухлый альбом, под завязку набитый
