— Раз они, как ты говоришь, олимпийцы, вторжение им будет только на руку. Даже если произойдет катастрофа. Они поднимут крик, что Кеннеди отменил поддержку с воздуха и погубил свободолюбивых изгнанников, завладеют ЦРУ, и мне придется уходить.
— Вот как?
— Да.
Лэтем лег на койку и уставился в потолок.
— Недолюбливаю я ЦРУ, — сказал он. — И президент тоже.
— Кто-то должен делать грязную работу, — ответил Керрвуд.
16
Рано утром беженцы снова отправились на учения, и Медуик от нечего делать гулял по лагерю. На вырубке среди джунглей стояли сборные домики из гофрированной жести типа тех, что изготовлялись во времена второй мировой войны, на грунтовых дорогах — «джипы», в глубине виднелись серые бункеры, слышались щебет птиц в лесу и далеко в горах прерывистый треск выстрелов.
Воздух был теплым, прозрачным. Медуик пошел по дороге, оскальзываясь городскими туфлями на острых камнях, и вскоре оказался у ворот в изгороди из колючей проволоки; часовой-кубинец сидел в шезлонге, покуривая и держа автомат на коленях. Ничего не сказав ему, Медуик повернулся и пошел обратно. Керрвуд, Лэтем и сотрудники ЦРУ были на совещании у генерала, кубинцев туда даже не пригласили, поэтому задача Медуика в этой миссии была выполнена. Внезапно рядом с ним, подняв облако пыли, остановился «джип».
— Медуик! — окликнул сидящий за рулем. Это был Карл Ричардсон, младший из сотрудников ЦРУ, с которыми он встречался накануне вечером.
— Я просто прогуливаюсь, — сказал Медуик, словно бы оправдываясь.
— А прокатиться не хочешь? — спросил Ричардсон. — Мне нужно доставить кой-кому донесение.
— Блестящая мысль.
Медуик взобрался на небольшое сиденье рядом с Ричардсоном, Ричардсон передвинул рычаг переключения передач назад, потом вперед, они подъехали к воротам, и часовой пропустил их, махнув рукой.
По обе стороны широкой грунтовой дороги простирались гватемальские джунгли.
Вверху раскачивались ветви больших дубов, внизу рос густой подлесок в рост человека.
— Как они воюют в такой чащобе? — спросил Медуик. — Как хоть они видят друг друга?
— На расчистку района, который нам нужен, ушел месяц, — сказал Ричардсон. — Но теперь он расчищен. И видимость, чтобы убивать, достаточная.
Медуик засмеялся, но тут же с удивлением заметил, что Ричардсон не шутит.
— Здесь никто не убивает друг друга, так ведь? — спросил Медуик.
— Было несколько… несчастных случаев, — ответил Ричардсон. — Кубинская родовая вражда, что-то в этом роде. Они дожидаются, пока попадут сюда, а потом пуля в спину — и вражде конец.
— Предупредите их всех, что я не кубинец, — сказал Медуик, чтобы рассмешить Ричардсона. Но ему это не удалось. Ричардсон был серьезным парнем.
Какое-то время они ехали молча, потом Ричардсон спросил:
— К чему Лэтем упомянул об олимпийцах?
— Мистер Ричардсон, хочу сказать вам кое-что сразу. Я работаю в управлении всего три недели. И ничего не знаю. Я даже не знал, что наши люди находятся в Гватемале. А олимпийцы для меня просто неизвестное кодовое слово.
— Ну так вот, ты едешь с одним из них, — сказал Ричардсон.
— И вы, разумеется, не скажете мне, кто такие олимпийцы.
Машину потряхивало. Ричардсон крепко сжимал баранку, суставы его пальцев побелели.
— Скоро узнают все, — сказал он, словно разговаривая сам с собой. — В управлении есть патриоты. Есть и болваны, оставшиеся с прежних времен. — Он повернулся к Медуику и, видимо, заметил на его лице удивление, потому что сказал: — Не удивляйся так. К нам, знаешь ли, тоже внедряются агенты.
— Вы хотите сказать, что в ЦРУ есть… коммунисты?
Медуику это казалось немыслимым.
— Конечно, — ответил Ричардсон. И выражение его лица словно бы говорило: «Что за болванов берут на службу в последнее время?»
— А на какой стороне Керрвуд? — спросил Медуик.
— Он против вторжения, — сказал Ричардсон. — Так что делай выводы сам.
Залив Свиней был моментом в истории, — подготовка же заняла целый год. В операции участвовал, можно сказать, цвет богатой кубинской молодежи; смелые и озлобленные молодые люди, внезапно лишенные беззаботной жизни и бежавшие в чужую страну, где у них не было ни денег, ни связей, ни влияния. Они были готовы умереть, лишь бы вернуться домой. И умерли.
Медуик видел их в тот день на вырубке, они отдыхали, небольшой группе американский инструктор объяснял устройство 105-мм орудия, остальные сидели на земле, положив локти на колени, курили, болтали и отпускали по-испански грубые шутки.
По разговору, слышанному накануне, Медуик понимал, что они обречены. Без поддержки с воздуха надеяться им было не на что. Их наивная, беспочвенная вера, что, едва они высадятся, кубинский народ восстанет, довершала эту обреченность.
Внезапно Медуик ощутил сильное желание объяснить им все: сказать, что они должны оставить это безрассудное решение, сохранить свою жизнь. Но тут раздался пронзительный свисток, кубинцы в зеленой рабочей форме вскочили и построились, момент был упущен.
Но это желание не покидало Медуика. На обратном пути он повернулся к Ричардсону и сказал:
— Керрвуд прав, а вы — нет.
Ричардсон стиснул челюсти и промолчал. Медуик не унимался:
— Если вы пошлете их без поддержки с воздуха, они будут уничтожены.
И тут Ричардсон показал свое подлинное нутро.
— Какая жалость!
— Вы не нравитесь мне, — сказал Медуик, и до конца пути оба молчали. Но когда Медуик сошел у казарм, Ричардсон сказал нечто странное:
— Берегись, а то попадешь в чей-нибудь список.
Через три дня Медуик снова был в Вашингтоне, через неделю вся эта поездка в Гватемалу представлялась сном, невозможным, воображаемым, странным эпизодом, не происходившим в действительности, а через три недели он читал о высадке кубинских беженцев на побережье, о том, что самолеты Кастро беспрепятственно пикировали на них, бомбили и обстреливали, видел фотографии трупов и молодых людей, осужденных на пожизненное тюремное заключение, и вспоминал веселых богатых юношей на вырубке в гватемальских джунглях в один из моментов «холодной войны», которая, в сущности, никогда не кончится.
17
— Сколько лет было Ричардсону? — спросил Уильямс.
— Наверно, под тридцать.
— И он сказал: «Берегись, ты можешь попасть в чей-нибудь список»?
— Да. Но это был просто оборот речи. Я совершенно уверен, что он не имел в виду такого списка, как этот, двенадцать лет спустя.
Уильямс вовсе не был уверен в этом, но спросил лишь:
