полисменов.
— Почему бы вам не рассказать, чем вы там на самом деле занимались? — предложил констебль Батлер.
— Я уже рассказал.
— Что ж, мне очень жаль, но я вам не верю.
— А… — сказал я. — И что теперь?
— Теперь вы расскажете нам правду.
— Но я рассказал! — настаивал я.
— Нет, не рассказали, и вы лишь усугубляете свое положение, не говоря нам правды, — продолжал констебль Батлер.
— Мне нечем вам помочь, — сказал я. — Мне очень жаль, что я усугубляю свое положение, только это правда, и я не знаю, что вы от меня еще хотите. Хотите, чтобы я рассказал вам какие-нибудь небылицы? А разве так не будет еще хуже?
— Ваше положение и так хуже некуда, так что усугубить его у вас не получится, — сообщила мне констебль Кенсингтон.
— Понимаю, — ответил я.
— Вот и хорошо. Так как насчет правды? Что вы делали на тех кортах сегодня утром?
— Ну, мы играли в теннис, вот я и сказал…
— Давайте остановимся на этом, ладно?
— Что?
— Мистер Бишоп, скажите мне, чем вы зарабатываете себе на жизнь?
— Э… О-о… Я журналист.
— Журналист. И в какой же газете вы работаете?
— Ну, на самом деле это не газета, а скорее журнал.
— И как называется этот журнал?
— Э… «Блинг».
— Понятно. А как бы вы описали содержание этого журнала… журнала, в котором вы работаете?
— Ладно, он… Одним словом, он красочный.
— Красочный? А нельзя ли поконкретнее?
— Ну, как вам сказать, это очень непростой вопрос… Я не понимаю, к чему вы клоните. На самом деле дизайном я почти не занимаюсь…
— Хорошо, тогда давайте сформулируем это так: в «Блинге» — в журнале, в котором вы работаете, — много фотографий с раздетыми женщинами. Так?
— Хм… — задумался я, пытаясь выиграть время. — С этим сложно поспорить.
— Да или нет? — настаивала она.
— Э… Да.
— Позвольте спросить вас еще кое о чем. Насколько я понимаю, журналы готовятся за два-три месяца до выхода. Тот номер, над которым вы сейчас работаете, — когда он должен появиться в продаже?
— О-о, вот тут вы меня поймали! Расписание не по моей части.
— Не в июне ли?
— Ну… Возможно, хотя не уверен.
— А какое в июне главное спортивное событие?
— Олимпийские игры?
— Может, Уимблдон?
— Серьезно? Вперед, Тим! — И я поднял кулак.
— Получается, вы снимали уимблдонский номер «Блинга», так?
— Что? Ничего подобного! — выдохнул я, взбешенный подобным предположением.
— Послушайте, чем раньше вы признаете это, тем раньше пойдете домой. Вы делали именно это, да?
— Нет.
— Тогда чем там занимался тот парень с фотоаппаратом и почему он сбежал при нашем появлении?
— Я не видел никакого парня. Возможно, это был какой-нибудь извращенец с таким объективом для дали…
Констебль Батлер откинулся и разочарованно фыркнул. Наверное, он решил, что загнал меня в угол и что стоит лишь надавить — я сразу все выдам. Только зачем мне это? Я понимал, что попался и что помощи ждать неоткуда. Зачем же стучать на Стюарта с Джоном? Вы скажете, что я мог избежать неприятностей, сказав, что я всего лишь кукла, а главный кукловод — Стюарт. Но если для того, чтобы избежать неприятностей, мне придется опуститься до стукачества, то я на это вот что скажу: у меня есть самоуважение. Я мужчина, и я знал, на что шел. Не в том я возрасте, чтобы при свисте розги зарыдать и рассказать директору о больших ребятах, засунувших первогодку головой в унитаз и спустивших воду. Какая разница, что Стюарт с Джоном меня бросили? Это их дело. А это — мое.
— Знаете, они собираются влепить вам по полной. Вы понимаете? — злорадствовал констебль Батлер. — У нас есть свидетели, которые подтвердят, что девушек не просто раздели, а то, что вы давали им указания выполнять те или иные развратные действия — и все это на глазах у двух четырнадцатилетних мальчиков. Судья будет не в восторге. Я не удивлюсь, если вы получите тюремный срок, а ваше имя в течение пяти лет будет в специальном списке людей, оскорбивших общественную мораль. Вам придется сообщать об этом при каждой смене работы или переезде. Ну как?
Я молча на него уставился. От моей самоуверенности не осталось и следа.
— Может, теперь вы нам захотите что-нибудь сообщить? — спросила Кенсингтон, когда я не нашелся, что ответить.
А теперь что? Это не может быть правдой, верно? Я не нарушал общественную мораль. Конечно, это блеф. Впрочем, даже если они и блефуют, то делают это умело. Нет, не верится. Во время теннисных матчей люди то и дело бегают голышом, а им только пальчиком грозят. Правда, бегать голышом — это одно, а заниматься онанизмом во время агитационных мероприятий — совсем другое. Нет, не верю. Как пить дать блеф. Наконец я ответил:
— Я могу лишь повторить то, что говорил раньше. Мы играли в теннис и слегка увлеклись.
На этот раз я не улыбнулся.
Констебль Кенсингтон отвела меня обратно в камеру и сказала, что сначала им надо поговорить с девушками и решить насчет обвинений, а после этого меня отпустят. Она уже закрывала за собой дверь, как вдруг глянула, нет ли кого в коридоре, и тихонько сказала:
— Послушай, ведь понятно, чем вы там занимались! Только между нами… Почему ты нам ничего не сказал?
— Не могу говорить и не буду. Уж вы извините, но я не трепач и никогда им не был.
— Ты ставишь себя в идиотское положение, — сказала она.
— Понимаю. Увы, при моей работе нередко приходится многое держать при себе.
Констебль Кенсингтон рассмеялась.
— Разоблачаться на глазах у всех! Теперь это называется «держать при себе»?
— Да уж… Что тут скажешь…
— Знаешь, откуда нам было известно насчет вашего Уимблдона? — спросила она.
Я не ответил.
— Три дня назад в Уолтемстоу были арестованы сотрудники другого порножурнала. Они делали ровно то же самое. Каждый полицейский в столичной полиции слыхал об этом. Во всяком случае, мы слышали. Такие слухи быстро распространяются, ты же понимаешь. И как только мы узнали, что на нашем участке кто-то устроил такие же съемки, то не поверили собственному счастью. Сегодня утром за тобой охотилось аж шесть патрульных машин. Ты польщен?
— Ага, не то слово…
Констебль Кенсингтон торжествующе улыбнулась.
